Дело о рубинах царицы Савской

— Нет, нет, я не готов. Потом… На церемонии…

— Эх, братец, — вздохнул Аршинов, — Развел, понимаешь, тут церемонии. Ведь церемонии с твоим участием может и не быть. Разве не знаешь, что эта корона обещана Менелику?

— Пусть Полин примерит, — предложил Малькамо. — Я хочу посмотреть, идет ли она ей.

Он выразил мое первое затаенное желание. Вторым было найти зеркало.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Нестеров, распаковывая свою «Фотосферу». Вас надо запечатлеть, Аполлинария Лазаревна, в-всенепременно!

Ломаться я не стала. Наклонив голову, я позволила Малькамо увенчать меня драгоценностью. Мужчины охнули. Даже в глазах сумрачного Георгия появилось одобрение.

— Как вам идет, Аполлинария Лазаревна! — воскликнул Нестеров. — Вы просто созданы носить драгоценности.

— Эх, почему мы не на балу? — вздохнул Головнин.

А Малькамо ничего не сказал. Он просто не сводил с меня восхищенного взгляда.

— Зеркало… — простонала я в отчаянии.

— Идем к воде, — сказал он.

— А крокодилы не выпрыгнут?

— Я обещаю, не будет.

Мы подошли к реке. Водная гладь чуть рябила, но я увидела себя в диадеме. Наверное, есть во мне что-то от Нарцисса — я не могла отвести глаз: из воды на меня смотрела царица. Я вглядывалась в отражение, и тут поняла, что отражение мне напоминает — это историю мне рассказала тетушка, Мария Игнатьевна Рамзина, статская советница, по чьей воле я и оказалась на далеких берегах Голубого Нила.

Года четыре тому назад газеты заполнил великосветский скандал: роскошный бонвиван, светский лев Великий князь Михаил Михайлович, внук государя Николая, влюбился. И в кого? В Софью Николаевну Меренберг, дочь Натальи Александровны Пушкиной, младшей дочери поэта, и принца Николая Вильгельма Нассауского. Ее мать, вылитая лицом в своего отца, великого поэта, была несчастна первым браком. Ей было всего шестнадцать, когда она без памяти влюбилась в Михаила Дубельта, карточного игрока, мота и драчуна. Он стрелялся на дуэлях, ночи напролет играл в карты, проигрывая огромные суммы, и приходил в ярость по ничтожному поводу. Наталья Николаевна была категорически против этого брака, более того, отец возлюбленного дочери, шеф Тайной полиции, немало насолил поэту Пушкину. Но упрямица дочь настояла и вышла замуж за своего "обожаемого Мишеньку".

Как и следовало ожидать, брак получился неудачным. Дубельт продолжал кутить, пьянствовать и даже поднимал руку на жену. Кроме того, он проиграл в карты ее приданое, и бешено ревновал, хотя сам не был особо верным супругом. Наталья Александровна терпела долго. Один за другим родились трое детей, и когда пьяный муж набросился с кулаками на старшего ребенка, несчастная женщина уехала в деревню и подала на развод.

По тем временам это был поступок неслыханной дерзости! Если уж в наш просвещенный век развод до сих пор становится предметом оживленных пересудов, несмотря на движение женщин, борющихся за свои права, то что говорить о прошлом времени? Наталья Александровна с трудом выправила себе вид на отдельное жительство. Она ждала четыре года, пока ее бумаги ходили по инстанциям, и дождалась: она получила долгожданный развод.

Ей надо было немного отдохнуть и прийти в себя, поэтому, вручив детей матери, она отправилась в Германию на воды.

На водах появление русской красавицы, дочери прославленного отца, да еще разведенной, что придавало особую пикантность ее образу, произвело фурор. За ней стали увиваться местные светские львы, но она ни на кого не обращала внимания: была молчалива и задумчива.

Такой ее и увидел принц Николай Вильгельм Нассауский. Увидел и остался у ее ног. Он не слушал, что ему говорили о репутации разведенной русской, он отмахивался от предостережений, он влюбился. И так сильно, что немедля попросил руки тридцатилетней Натальи Александровны.

Их любовь была взаимной и перетерпела многие невзгоды: ее, как разведенку некоролевской крови, не пустили в династию герцогов Нассау, от них на многие годы отвернулся свет, но это им не мешало, супруги любили друг друга.

От этого брака родилась дочь Софья, которая, как утверждали видевшие ее, затмила мать красотой и привлекательностью. Она была так хороша, что на первом балу, на котором она выступила дебютанткой, она получила семь предложений руки и сердца.

Но она ждала принца. Такого же настоящего, как ее отец. Софья, несмотря на молодость и незрелость, была довольно-таки тщеславной девушкой, и то, что ее мать не приняли в семью отца, больно ранило ее сердце.

И дождалась! Великий князь Михаил Михайлович Романов, внук царя Николая, полюбил ее всем сердцем. И попросил ее в знак ее расположения самой выбрать тот подарок, который она хочет.

К вящему изумлению Великого князя Софья попросила корону. И не простую, а такую, о которой слышала в детстве, когда мать, Наталья Александровна, рассказывала ей на ночь сказки. Причем в ткань сказки вплетались и воспоминания ее бабушки, Натальи Николаевны Гончаровой, и стихи деда. В корону червленого золота с серебром были искусно вделаны яхонты и диаманты. [65] И носила ее черная королева.

65

Яхонт (др. слав.) — рубин. Диамант — бриллиант.

По описаниям невесты Великий князь заказал корону у поставщика двора его Императорского Величества фирмы "К. Э. Болин". Она была тонкой ажурной работы, в переплетеньях золотых и серебряных нитей покоились рубины и бриллианты.

Софья с радостью дала согласие на брак, но тут ее отец, принц Вильгельм Нассауский получил срочную депешу от ныне здравствующего императора Александра. Его Величество писал: "Этот брак, заключенный наперекор законам нашей страны, требующих моего предварительного согласия, будет рассматриваться в России как недействительный и не имевший места".

Что было дальше, я не знаю. Тетушка покинула Петербург — источник великосветских сплетен и скандалов, и единственное, что она могла добавить, что жених с невестой были хотя и подавлены, но настроены весьма решительно…

* * *

С трудом оторвавшись от созерцания своего изображения в водной глади я повернулась к спутникам. Они стояли и смотрели на меня. Наконец, Аршинов прервал молчание:

— Да… Хороша Аполлинария Лазаревна! Даже жалко такую красоту отдавать.

— Вы, Николай Иванович, рассуждаете, как Иван-царевич, который не захотел отдавать Василису Прекрасную старому царю. А придется, — усмехнулась я, снимая с головы корону.

— Это правда, — кивнул он, — не хочется. А надо. И что делать — ума не приложу. Такую красоту узурпатору да своими руками нести!

— Давайте божьего человека спросим, — тихо сказал Малькамо.

В последнее время я стала замечать, что Малькамо много времени проводил с Автономом. Как они общались — сие мне неведомо. Автоном не знал французского, а абиссинец — русского. Но они вместе молились, отбивали поклоны, а повечерам на привале сидели и шептались о чем-то, понятном только им двоим.

— Автоном, брат наш, скажи, что нам делать? Отдавать корону Менелику или повременить? — Аршинов смущенно переступал с ноги на ногу. Чувство долга в нем боролось с крестьянской жадностью.

Монах нахмурился, почесал бороду и изрек:

— Аще сребро, еже обретохом во вретищах наших, возвратихом к тебе от земли Ханаани, како быхом украли из дому господина твоего сребро или злато? [66]

— Что он сказал, Полин? — спросил меня Малькамо, внимательно вслушиваясь в непонятные речи Автонома.

66

Вот, серебро, найденное нами в отверстии мешков наших, мы обратно принесли тебе из земли Ханаанской: как же нам украсть из дома господина твоего серебро или золото? (Бытие 44:8)