Дело об инженерском городе
Шрифт:
Среди императорских секретарей, записывавших нашу беседу, был тот чиновник, который завладел моей табакеркой. Он ни разу не посмотрел в мою сторону».
Запись № 3.
«Никогда еще не встречал я города, столь похожего на дом. Улицы Нового Каракорума не что иное, как темные и запутанные коридоры. Что же касается площадей, то им следовало бы называться комнатами или залами, в зависимости от размеров. Обширных залов здесь попадается немного. Дневной свет проникает только в те из них, которые имеют в центральной части потолка круглое отверстие. Оно служит, как пояснил мне Даир, «для того, чтобы дым уходил от очага». Большие очаги, выложенные из камня и постоянно полыхающие, действительно встречаются в таких залах. Однако я полагаю, что у этих отверстий есть и другое назначение. Сквозь них наружу поднимаются высокие башни. Последние не имеют ни окон, ни бойниц, но зато в изобилии украшены знаменами, большею частью белыми, с изображением кречета. В просветах между краями отверстий и стенами башен иногда появляется полуденное облако, луна или птица — и это все, что можно увидеть из Нового Каракорума. А между тем император Туге пребывает в полной уверенности, что он управляет огромной частью мира. Нет никаких
Запись № 4.
«Напрасно я пытался выяснить сегодня, сколько времени существует Новый Каракорум. О времени здесь судят произвольно. Для его измерения служат процессы, длительность которых не может быть постоянной, ибо она зависит от случая. Вот единицы времени, которыми пользуется император Туге, — записываю их в том порядке, в каком я их узнал из утренней беседы с ним: «время, в течение которого ящерица остается неподвижной»; «время выкуривания одной трубки»; «время, нужное для того, чтобы жук взлетел с ладони ребенка»; «время, за которое слуги находят перстень, потерянный господином».
Название периода или отрезка времени может быть связано с любым явлением, нечаянно попавшимся на глаза. Есть «время, когда сильно трепещут флаги на башнях», «время, когда быстро ползет муравей по стене».
Утренний час, в который я расспрашивал императора о мерах времени в его империи, он назвал, взглянув на того чиновника, что присвоил мою табакерку, «временем, когда секретарь Церен часто макает перо в чернильницу».
Что ж, в таком случае мне следовало бы назвать это время временем, когда я узнал в секретаре Церене того самого унтер-офицера, которого я видел во дворце правителя страны казаков… Да, это был несомненно он — калмык, исчезнувший незадолго до страшной бури, разрушившей в Черкасске многие строения. Но узнал ли он меня?»
Запись № 5.
«Я ошибался, карта существует. Сегодня я вновь задал вопрос императору о размерах империи. Он ответил буквально следующее:— От восточных пределов государства до западных — четыреста уртонов.— Я полагаю, ваше величество, — сказал я, — что уртон — это мера расстояния, но какое именно расстояние она обозначает, мне неизвестно.— Расстояние между двумя почтовыми станциями, — ответил император.— Я благодарен вашему величеству за это разъяснение. Однако мне было бы легче понять, сколь велико расстояние в четыреста уртонов, если бы вы выразили его в иных единицах измерения.
Выслушав перевод моей просьбы, император кивнул и погрузился в молчание. Оно длилось довольно долго, может быть, столько времени, сколько «ящерица остается неподвижной». По крайней мере, была такая минута, когда император закрыл глаза и задремал, что предвещало окончание беседы. О том, что его величество больше не желает говорить, объявляет обычно начальник императорской канцелярии господин Илак. Я терпеливо ждал этого объявления. Но заговорил сам император.— Великий император Туге, — перевел Даир, — согласен сказать тебе иначе: от восточных пределов государства до западных лежит путь в тысячу двести кочевок.
Мне ничего не оставалось, как снова поблагодарить моего собеседника за ответ, лишенный для меня всякого смысла. Но едва лишь Даир взялся переводить мои слова, император остановил его жестом и что-то сказал, обратившись к господину Илаку. Тот удалился из аудиенц-зала и вскоре вернулся, неся на вытянутых руках кожаный футляр цилиндрической формы. Приблизившись к императору, он опустился на колени. Туге произнес несколько слов и взмахом руки указал на меня, после чего господин Илак поднялся на ноги, подошел ко мне и, раскрыв футляр, развернул передо мной карту. «Spatiosissimum Imperium Mongaliae Magnae juxta recentissimas observationes mappa geographica accuratissime delineatum opera et sumtibus Matthaei Seutteri»[4], — прочитал я титульную надпись, сделанную в левом нижнем углу, в картуше… Как сожалею я теперь, что при этом я вынул из кармана и надел очки! Увидев их, император объявил, что «эту вещь» я должен ему подарить — сегодня, сейчас, сию минуту, «во время, когда степной сурок жует сухую траву в позолоченной клетке»… Но даже без очков я рассмотрел карту империи монголов достаточно хорошо, чтоб убедиться, что на ней изображены те же пространства, которые занимает империя русская».
Запись № 6.
«Даир не переводит мне слова, с которыми император обращается к вельможам. Однако сегодня мне было нетрудно догадаться, что Туге потребовал от своего старшего секретаря господина Булгана некоторых уточнений, касающихся нашей беседы. Речь шла о способе передвижения города. Было видно, что император плохо осведомлен в этом вопросе. Ему достаточно знать, что город постоянно и весь целиком размещается на «большой повозке». О количестве быков, которые тянут эту повозку, император выразился неопределенно: «очень большое количество быков». Впрочем, спустя минуту, поговорив с господином Илаком, он высказал другое мнение. Город будто бы состоит из отдельных частей, каждая из которых имеет свою повозку.— Повозок существует пять тысяч — объявил император, справившись у господина Илака.
— Ваше величество желает сказать, — спросил я осторожно, — что китайские лавки, базар, тюрьма, дворцы секретарей, кумирни, башни, гвардейские казармы и прочие строения столицы движутся согласованно на разных повозках?
— Император сказал то, что сказал (L’imperatore ha detto ciт che ha detto), — услышал я в ответ.
На этом беседа была окончена. Туге имел недовольное выражение лица. Один из сановников, стоявший по правую руку от престола, ударил меня палкой. Император сделал вид, что не заметил этого дурного поступка. В тюрьму, в мое унылое обиталище, меня сопровождал секретарь Церен. Воспользовавшись этим случаем, я спросил у него по-русски, помнит ли он меня и может
ли содействовать моему освобождению? Калмык равнодушно посмотрел на меня и ничего не ответил. С трудом выговаривая русские слова, я попытался объяснить ему, что в город меня привело любопытство, и что я вовсе не имел намерений передавать кому-либо шпионские сведения о фортификациях Нового Каракорума. Однако результат был тот же: бывший вахмистр войска казаков невозмутимо молчал. Наша повозка, управляемая ловким кучером, быстро неслась по темным улицам города, кое-где освещенным факелами. По мере того как мы удалялись от императорского дворца, усиливался отвратительный запах экскрементов, которыми наполнены все закоулки монгольской столицы, ибо жители ее без стеснения испражняются там, где их застает нужда. Мы уже достигли тюремных ворот, когда калмык вдруг произнес по-русски: «Я хорошо тебя помню». Больше он ничего не сказал».Запись № 7.
«Говорили о карте Маттеуса Зойтера. Двигая по ней пальцем, император показывал мне «пути кочевок» монгольской столицы. Я вел беседу крайне осмотрительно. Шаг за шагом подбираясь к главному вопросу, я дал понять Туге, что прекрасно знаком с трудами аугсбургского картографа. Я сказал, что мне доводилось видеть множество карт его работы.
— Это был отличный мастер, ваше величество!
Император молча кивнул. Затем он махнул рукой над картой. Подчиняясь этому жесту, слуги спешно свернули ее и убрали в футляр. Туге закрыл глаза. Было заметно, что он погружается в дрему. Медлить было бессмысленно.— Мне также случалось видеть, — проговорил я быстро, — одну любопытную карту, сработанную Зойтером. Она была чрезвычайно похожа на карту вашего величества. Она показывала ту же самую область мира, которую занимает ваша империя. Однако латинская надпись на карте сообщала о другой империи.
Туге внимательно посмотрел на меня. Бодрость вернулась к нему. Круглое лицо императора выражало недоброе удивление. Собравшись с духом и приготовившись к худшему, я довершил начатое.
— Простите, ваше величество, — сказал я, — но я должен известить вас, что карта, о которой я упомянул, изображала империю русскую.
То, что последовало за этим, превзошло мои ожидания.
Император произнес по-монгольски несколько отрывистых фраз, после чего Булган, Илак, два секретаря, записывавших нашу беседу, и все, кто был в аудиенц-зале, за исключением Даира и телохранителей, удалились прочь. Некоторое время Туге безмолвно восседал на престоле, глядя прямо перед собой неподвижным взглядом. Потом он негромко заговорил. В голосе его слышалась печаль, облеченная в грубые звуки языка монголов. Его мирный монолог длился не менее получаса. Император горестно посетовал, что империя слишком обширна. Чрезвычайно обширны даже отдельные ее части, называемые «улусами». Они удалены друг от друга настолько — «северные от южных, западные от восточных», — что бедному императору порою бывает трудно поверить в их реальность, когда он кочует со своей походной столицей где-нибудь в центре империи. Многие, многие беды таит в себе обширность государства, сказал император. Да, ему известно, что в некоторых отдаленных улусах иные правители имеют ложные представления об империи в целом и о самих себе в частности. Он не исключает, что дело доходит до того, что кое-где на окраинах страны появляются карты, на которых империя носит вымышленные названия. Император этого не одобряет, но и гневаться по этому поводу он не считает нужным. Ибо что такое эти фантастические карты, рисующие иллюзорные страны! Это всего лишь забавы, хотя и предосудительные забавы. Наверное, ему следовало бы обратить на них более строгое внимание, но у императора есть много других забот. Он прилагает немало усилий к тому, чтобы «весь людской род, живущий под вечно синим небом», знал, что империя не желает народам ничего дурного, — ничего, кроме безопасности на торговых путях, исправной работы почты и универсального порядка на всем пространстве мира. Империя, сказал император, должна быть одинокой и безграничной, как одиноко и безгранично небо. Впрочем, вот его слова в точности: «На этих пространствах, что лежат под вечным небом между восточным и северным океаном и тремя западными морями, была, есть и будет только одна империя — великая монгольская».
Рассуждая в таком духе, Туге был спокоен, хотя и выглядел устало. Я не нарушил течение его речи ни единым вопросом. И лишь тогда, когда он махнул рукой возле подбородка, словно отгоняя муху (жест означал, что он не желает более говорить), я спросил:— Скажите, ваше величество, в самом ли деле почта на всей территории империи работает исправно?
Император в ответ благодушно рассмеялся. Мой вопрос, вероятно, показался монголу слишком простосердечным».
Запись № 8.
«Не знаю, как долго я буду еще служить забавой для его величества, но мое положение изменилось с тех пор, как начальник императорской канцелярии сообщил мне, что я принят на государственную службу. Содействовал ли этому калмык, мне неизвестно. У меня немного обязанностей. Я всего лишь должен, сказал мне господин Илак, постоянно находиться недалеко от императора и ждать, когда он пожелает со мной говорить. Моя должность называется нелепо — «уши и язык для императора». Однако Даир уверяет меня, что на монгольском это звучит весомо и благородно. Более того, он выразил предположение, что должность приравнивается к рангу императорского секретаря. Впрочем, как бы ни называлась моя должность, она принесла мне ту пользу, что избавила меня от заточения, в котором я находился до сих пор. И хотя я не получил полной свободы (мне запрещено самостоятельно покидать императорскую резиденцию), многие чиновники, которые прежде смотрели на меня с презрением, когда меня привозили из тюрьмы во дворец, кланяются мне теперь и не требуют от меня никаких подарков. Последнее для меня более важно, чем первое, так как у меня уже ничего не осталось, кроме этого журнала, который я прячу под одеждой. Сегодня я расстанусь и с ним, поручив его заботам монгольской императорской почты, ибо хранить его при себе небезопасно. Я не надеюсь, что увижу когда-нибудь дом моего прадеда Герардо на кампо Санто Стефано в Венеции. Новый Каракорум ушел далеко на восток, в степные пространства империи — монгольской ли, русской, мне безразлично. Движение продолжается, как сказал мне сегодня император во время прогулки по дворцовой площади. При этом он указал на отверстие, называемое по-монгольски тооно. Там ярко сиял клочок азиатского неба».