Дело Варнавинского маньяка
Шрифт:
— Надо потолковать глаз-на-глаз.
— По кой ляд? Ты вообще кто, дядя?
— Завтра в семь утра на стрелке, у дальнего оврага. Будем делать из тебя богатого человека.
— Я и так богатый!
— Не ты, а твой папаша.
— Так рано я не встаю, давай к обеду.
— В семь. Не придешь — другого найду. А ты продолжишь у папаши побираться.
Форосков встал и пошел к выходу. Однако успел заботливо спросить сброшенного им горчишника:
— Не ушибся? А ты водки к голове приложи — помогает.
Как и ожидал сыщик, Ваня Модный явился на встречу. Хочется быть богатым!
— Вот что, парень, — сказал
— Ты все же кто таков?
— Зови меня Петром Зосимовичем.
— Перестань загадки загадывать! — рассердился купеческий сын. — Объясни толком. Как папаша мне свое дело передаст? Ты его не знаешь. Он до соборования ничего не перепишет! Грозится даже в наследстве ограничить за мое дурное поведение.
66
Пробойный — дерзкий (жарг.).
— Все, Вань, можно решить одним днем. Даже одной минутой.
— Как?
— Я твоего папашу удавлю, и ты войдешь в наследство. А мне за то заплатишь.
Селиванов стоял, словно оглушенный обухом. Он смотрел на «темного человека» молча, вытаращив глаза, и беззвучно шептал что-то губами. Потом воровато оглянулся:
— Это он вас подослал? Папаша?
— Я твоего папашу в глаза не видел.
— Вы… вы всерьез предлагаете мне убить отца?
— Конечно, всерьез. Мне болтать некогда.
— Удивительно… Как же я могу вам верить? А грех-то какой! Нет, я отказываюсь вас понимать; уходите!
— Тебе папаша сколько денег дает?
— Денег? Десять рублей на неделю. Иногда уменьшает в наказание…
— И все, поди, с боем? Не надоело унижаться? Единственный сын. Вроде не глупый. А ведешь себя что деревенский дурачок.
— Чего вы обзываетесь-то?
— Молчи и слушай опытного человека. Каков у отца капитал? Тысяч триста будет?
— До восьми ста считаемся!
— До восьми ста?! И ты еще ломаешься? Я вот сейчас уйду, и для тебя случай стать богачом на этом кончится. Навсегда. Никто в Варнавине больше не сделает тебе такого предложения.
— Почему?
— Потому, что я человек для этого дела самый подходящий. Облебастрил и исчез. Ищи ветра в поле. И еще я облебастрю по-умному; на тебя и тень не ляжет. А здешние галманы? Сами попадутся и тебя затянут. А ежели ничего не предпринимать, кончится тем, что старик тебя наследства лишит. И будешь ты не Иван Селиванов, богатый купец, а негодь пьяный, которому уже в кабаке в долг не наливают.
— Что же делать?
— Меня слушать.
— Петр Зосимович! Дайте хоть дух перевести, с мыслями собраться… Такое дело — об отцовской жизни говорим!
— Сбирайся и слушай. Молодым жить, а старикам умирать!
— Грех ведь это. В аду вечно гореть…
— Ты бога видал хоть раз? Нет? И я не видал. Нету ни бога, ни греха, ни ада с чертями. Это все попы придумали, чтобы у нас на шее сидеть. Да и папаша твой большой мироед. Как он капитал-то сколотил? А? Рыжему в святцах не бывать. И потом — самый-то грех на мне будет, не на тебе! Только делать надо хитро. Я тебя всему научу, ты только слушайся. Дело отцовское продай. Капитал не трать. Положи его в доходные бумаги и живи на проценты; а сам капитал пусть остается нетронутым.
— Ух ты…
А много ли выйдет доходу?— С восьмиста тысяч? Давай сочтем. Ниже четырех процентов не бывает. Это набегает 32 000 в год, или 2700 рублей в месяц. А в день… хгм… больше восьмидесяти целковых.
— В день восемьдесят рублей? Как сейчас за два месяца? — поразился Селиванов. — И это без растраты капитала… Вот жизнь-то начнется!
— И учти: ничего делать не надо, барыши из банка сами текут. В Петербург поедешь, а то и в Париж!
Форосков вынул из кармана листок почтовой бумаги и карандаш и протянул купеческому сыну:
— На, рисуй план.
— Какой такой план?
— Устройства дома. Где какие комнаты, где прислуга спит, где папаша кассу держит. Газетку вон подложи, а то продавишь.
И Ваня Модный послушно принялся рисовать. Он начертил расположение комнат в особняке, надписал их, указал, кто где ночует, особым крестиком пометил кассу.
— Ну вот и сладили, — подытожил Форосков, забирая план. — На сегодня хватит. Мне понадобится две-три недели, чтобы все обдумать и приготовить. Хорошо бы ты меня в дом провел, чтобы я сам все изнутри увидел. Знаешь, как мы сделаем? Ты сломай в доме какие часы и пригласи меня починить. Папаше скажешь: приезжий механик, хороший!
— Ловко!
— А я уж там старику зубы заговорю, это я умею. Еще учти, Ваня, — эта твоя картинка у меня останется.
— А зачем? Вы же сами все увидите!
— Затем, чтобы ты не обманул меня, когда я дело сделаю. Обменяю твои каракули на десять тысяч.
— Десять тыщ? Где ж я их возьму?
— Совсем ты, парень, дыролобый. У тебя денег будет — курам не склевать. Когда в права войдешь. А я после дела сразу из города исчезнуть должен. Понимаешь? Сорга-то у тебя только потом появится. Через два месяца, после утверждения в наследстве окружным судом. А вдруг ты раздумаешь платить? Так вот, чтобы ты меня не смошенничал, я эту бумажку и сохраню. Если она окажется у судебного следователя, вместо Парижа ты поедешь на Сахалин.
— А как и где я получу бумагу обратно? — настороженно спросил Ваня Модный. — Вдруг вы всю жизнь захотите меня… как это у бар называется?
— У бар это называется — шантажировать.
— Вот! И куда я тогда? На крючке весь век висеть? Нет, так не пойдет! Отдавайте план обратно!
— За десять тысяч ты наверное получишь свою писанину. Какой резон? На мне кровь будет. Я заработать хочу, а не в рудники идти. Мое предложение честное. И еще учти, Ваня. Крови-то на мне уже много… Мы теперь с тобой на одной жердочке стоим. Ежели кому сболтнешь — Петр Зосимович шутить не будет.
На этом заговорщики расстались. Парень пообещал в среду, когда папаша отлучится по делам, испортить большие напольные часы. Это станет поводом позвать «механика».
Запершись в своей комнате, Петр внимательно изучил чертеж и почерк Вани Модного. Сомнения отпали быстро. Именно этой рукой была написана бумага, заманившая Титуса в засаду.
18. Конец притона
В кромешной тьме три всадника съехались на мосту. Лыков был в суконной кургузке, темных суженках и мягких кавказских ноговицах. Капитан Готовцев оделся по-охотничьи, в серый пыльник и толстые чембары из верблюжьей шкуры. Только исправник, как лицо официальное, обмундировался по форме. В повседневном темно-зеленом кафтане с золотым прибором, с шашкой и револьвером на виц-портупее, Бекорюков выглядел импозантно. На кафтане красовался орден Святого Станислава 4-й степени с мечами и бантом.