Дело вдовы Леруж

— Да, — задумчиво пробормотал следователь, — да, господин Табаре, вы сущий клад. — И добавил уже громче: — Я имел случай в этом убедиться: только что от меня ушел господин Жерди.

— Вы виделись с Ноэлем! — воскликнул сыщик.

Всю его тщеславную радость как рукой сняло. По его румяной веселой физиономии скользнула тень беспокойства.

— Ноэль был здесь! — повторил он. И робко спросил: — Он не знает?

— Ничего не знает, — отвечал г-н Дабюрон. — У меня не было никакой надобности вас упоминать. И потом, разве я не обещал вам, что ничем вас не скомпрометирую?

— Тогда все хорошо! — воскликнул папаша Табаре. — А что вы, господин следователь, думаете о Ноэле?

— Убежден в его благородстве и порядочности, — сказал следователь. Человек он сильный и в то же время добрый. Он обнаружил, и вне всякого сомнения искренне, такой образ мыслей, который изобличает в нем возвышенную душу, какие в наше время являются, к прискорбию, редчайшим исключением. В жизни я нечасто встречал людей со столь располагающими манерами. Понимаю, что его дружбой можно гордиться.

— Я же говорил вам, господин следователь! И такое впечатление он производит на всех. Я люблю его как сына, и, как бы там ни было, он унаследует мое состояние. Да, я оставлю ему все, так и записано у меня в завещании, которое хранится у моего нотариуса, метра Барона. Есть там запись насчет госпожи Жерди, но я ее вычеркну, и не откладывая.

— Сударь, госпоже Жерди скоро ничего не будет нужно.

— Почему? Что такое? Неужели граф…

— Она умирает и едва ли переживет нынешний день. Так сказал господин Жерди.

— О боже! — воскликнул старик. — Да что вы говорите! Умирает… Ноэль будет в отчаянии. Да нет, она ему не мать, так не все ли ему равно. Умирает! Раньше я глубоко уважал ее, но потом это чувство уступило место презрению. Слаб человек! Нынче роковой день для всех виновных в этом преступлении; я забыл сообщить вам, что, уходя из особняка Коммаренов, слышал, как один слуга рассказывал другому, что у графа, когда он узнал об аресте сына, случился удар.

— Для господина Жерди это будет ужасным несчастьем.

— Для Ноэля?

— Я рассчитывал на свидетельство господина де Коммарена, чтобы возвратить господину Жерди все причитающееся ему по праву. Но если ни графа, ни вдовы Леруж нет в живых, а госпожа Жерди лишилась рассудка и умирает, кто же подтвердит, что в письмах содержится правда?

— В самом деле! — пролепетал папаша Табаре. — В самом деле! А я-то и не подумал об этом. Какая неудача! Нет, я не ошибся, я ясно слышал…

Он не договорил. Дверь в кабинет г-на Дабюрона отворилась, и на пороге возник граф де Коммарен собственной персоной, чопорный, словно фигура на старинных портретах, застывшая в ледяной неподвижности в своей золоченой раме.

Старый аристократ сделал знак, и двое слуг, которые провожали его, поддерживая под руки, до самого кабинета, удалились.

IX

Да, это был граф де Коммарен, вернее, его тень. Его гордая голова склонилась на грудь, он сгорбился, глаза его потухли, красивые руки дрожали. Разительный беспорядок его платья делал происшедшие с ним перемены еще заметнее. За ночь он постарел лет на двадцать.

Крепкие старики, подобные ему, похожи на огромные деревья, сердцевина которых искрошилась, так что ствол держится только благодаря коре. Они кажутся несокрушимыми, они словно бросают вызов времени, но ураган валит их наземь. Этот человек, вчера еще гордившийся своей несгибаемостью, был разбит. Он дорожил своим именем, в этом и заключалась вся его сила, и теперь, униженный, он был уничтожен. Все в нем как-то сразу надломилось, все подпорки рухнули. В его безжизненном тусклом взгляде застыли тоска и смятение. Он являл собой столь полное воплощение отчаяния, что при виде его судебный следователь содрогнулся. Папаша Табаре не в силах был скрыть свой ужас, и даже сам протоколист был тронут.

— Констан, — поспешно сказал г-н Дабюрон, — сходите-ка вместе с господином Табаре в префектуру, узнайте новости.

Протоколист вышел вместе с сыщиком, покидавшим кабинет с явным сожалением.

Граф не обратил внимание на их присутствие, не заметил он и того, что они ушли.

Г-н Дабюрон придвинул ему стул, и он сел.

— Я чувствую такую слабость, — произнес он, — что ноги меня не держат.

Граф извинялся перед ничтожным судейским!

Да, миновали достойные сожаления времена, когда знать чувствовала себя, да, в сущности, и была выше закона. Ушло в небытие царствование Людовика XIV, когда герцогиня Бульонская смеялась над господами из парламента и великосветские отравительницы обливали презрением членов «Огненной палаты». [21] Нынче правосудие всем внушает уважение и отчасти страх, даже если представлено оно добросовестным и скромным судебным следователем.

21

«Огненная палата» — суды, первоначально разбиравшие дела по обвинению в ереси, а затем и в отравлении; назывались они так потому, что заседания их проходили при свете факелов даже днем, а осужденные обыкновенно приговаривались к сожжению. В 1676 г. «Огненной палатой» была осуждена к обезглавливанию и сожжению на костре знаменитая отравительница маркиза де Бренвилье; в 1680 г. герцогине Мари-Анн Бульонской (1646 1714), младшей племяннице кардинала Мазарини, было предъявлено обвинение в соучастии с нею, однако она была оправдана.

— Вам, по-видимому, нездоровится, господин граф, — сказал следователь, — и едва ли я вправе просить у вас разъяснений, в надежде на которые вас пригласил.

— Мне уже лучше, — отвечал г-н де Коммарен, — благодарю вас. Для человека, получившего такой жестокий удар, я чувствую себя вполне сносно. Когда я узнал об аресте сына и услышал, в чем он обвиняется, меня как громом поразило. Я, полагавший себя сильным человеком, был повержен во прах. Слугам показалось, что я умер. Мне и в самом деле лучше бы умереть! Врач говорит, что меня спас мой крепкий организм, но я полагаю, что бог судил мне остаться в живых, чтобы до конца испить чашу унижения.

Он замолчал, ему сдавило горло. Следователь, не смея шевельнуться, замер возле своего стола.

Через несколько мгновений графу, по-видимому, стало легче; он продолжал:

— Разве не следовало мне, злосчастному, быть готовым к тому, что произошло? Рано или поздно все тайное становится явным! Я наказан за гордыню, толкнувшую меня на грех. Я возомнил себя выше молний и навлек грозу на свой дом. Альбер — убийца! Виконт де Коммарен на скамье подсудимых! Ах, сударь, карайте меня тоже — это я много лет назад совершил злодеяние. Пятнадцать веков незапятнанной славы угаснут вместе со мной в бесчестии.

Г-н Дабюрон полагал, что грех графа де Коммарена непростителен и отнюдь не намерен был щадить надменного аристократа.

Он ожидал появления высокомерного и неприступного старика и дал себе слово, что собьет с него спесь.

Возможно, он, плебей, которого так свысока третировала в свое время маркиза д'Арланж, затаил, сам того не ведая, недоброе чувство против аристократии.

В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое должно было открыть глаза старому вельможе и образумить его.

Однако при виде столь безмерного раскаяния его возмущение перешло в глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.

— Запишите, сударь, — продолжал граф с горячностью, которой трудно было от него ожидать десять минут назад, — запишите мои признания, ничего не опуская. Я не нуждаюсь более ни в милости, ни в снисхождении. Чего теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный позор? Разве не придется через несколько дней мне, графу де Рето де Коммарену, предстать перед судом, чтобы возвестить о бесчестье, постигшем наш дом! Ах, теперь все потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все знали: я виноват более всех. Но пускай узнают и то, что я уже страшно наказан и это последнее, смертельное испытание было чрезмерным.