Дело

— Люис, — раздался за моей спиной восторженный музыкальный голос. — Ханна, дорогая моя Ханна!

Том Орбэлл встал между нами. В руках у него был не только бокал, но и бутылка; щеки были блестящие и розовые, точно с них сняли один слой кожи; лоб вспотел, голубые глаза смотрели дружелюбно и нагловато. Он церемонно передал мне бутылку подержать, пока сам, приговаривая с блаженным видом: «Боюсь, что я немножечко пьян…» — склонился, целуя ей руку.

— Моя дорогая, моя обожаемая Ханна, — повторил он.

— Вы закончили свою статью? — Она говорила сердито, но в голосе ее сквозила симпатия.

— Конечно, закончил, — ответил Том с благородным негодованием человека, который в кои-то веки оказался на высоте. Хотя я знал — и пора было бы знать это и ей, — что в действительности человек он очень исполнительный.

— Приятно слышать, — сказала Ханна.

— Вы позволите мне рассказать вам все о ней? Когда вы позволите мне снова устроить в вашу честь небольшой обед?

— Ну давайте как-нибудь на Новый год, — сказала она. — А теперь вот что, Том, мне не часто удается видеть Люиса…

— Но с какой стати я должен оставлять вас с ним? Он ведь далеко не безопасен, этот самый Люис…

Ханна нахмурила брови, и Том, который отобрал было свою бутылку, снова вручил ее мне. Еще раз он склонился в вычурном поклоне, чуть не опустившись на одно колено, и поцеловал ей руку.

Когда он замешался в толпе гостей, Ханна сказала:

— Почему этот молодой человек ведет себя так, как в его представлении должны вести себя европейцы? По-видимому, он воображает, что европейцы вежливы по отношению к женщинам? Откуда он это взял? Откуда он взял, что мне это должно нравиться? Откуда эта внезапная мода у ваших молодых людей — целовать дамам руки? Или этим увлекаются только те из них, которые — вроде этого молодого человека — эротически настроены?

Голос ее все еще звучал сердито. Тем не менее мне показалось, что она к нему, скорее, расположена.

— Да, — продолжала она резко, — я считаю, что он целует руки, потому что эротически настроен. Ведь не можете же вы представить себе Мартина за этим занятием?

Я действительно не мог.

— Или этого lourdon’a [3] Лестера Инса?

Айрин разъединила вас. На некоторое время я оказался в стороне ото всех и мог наблюдать Мартина, — спокойный и непринужденный, как всегда, он стоял все на том же месте в кругу гостей, в то время как жена его озабоченно сновала взад и вперед по комнате.

3

увалень, мужлан (франц.).

Будь Айрин помоложе, она не преминула бы уже наметить себе жертву. Она все еще была по-прежнему экзальтирована, по-прежнему быстроглаза. Но с романами было покончено — окончательно покончено. Не думаю, чтобы она сожалела об этом. Она была счастлива в настоящем, и через комнату до меня то и дело доносились ее восторженные восклицания.

За плечом у меня раздалось еще чье-то восторженное восклицание, и Том, захлебываясь от удовольствия, зашептал мне на ухо анекдот про миссис Скэффингтон. Не успела она появиться, говорил мне Том, как ляпнула ужасающую даже для себя бестактность. Я не был знаком с ней, и Том указал мне ее в другом конце комнаты.

Она была высокая, почти одного роста с мужем, но насколько он был хорош собой, настолько она была дурна. По словам Тома, она была нечто вроде grande dame и, что еще хуже, считала своим долгом разговаривать, как подобает grande dame. По-видимому, она использовала для этого удобный случай вскоре после того, как пришла на вечер, заявив Айрин:

— Я нахожу очень разумным, когда люди изобретают оригинальные способы принимать гостей. Если они не в состоянии устраивать обеды, я, право, не вижу причины, почему бы им не угощать гостей всякими остатками после обеда?

Том был в восторге. Наблюдательный, неуравновешенный, острый на язык, он к тому же умел великолепно пародировать. Каким-то образом он умудрился стать похожим не только голосом, но и лицом на миссис Скэффингтон — типичнейшую представительницу поместной Англии.

— Все, как было, так и осталось, Люис, дорогой, — сказал Том, — все, как было.

— В иных кругах, — заметил я, — это становится еще хуже.

— Вашу руку! — Том полунапыщенно-полусердито сжал мою руку в своей, оказавшейся для такого толстого человека неожиданно большой и мускулистой. Он упорно продолжал поносить снобов, радикалов, благодушных политических деятелей и атеистов — всех этих враждующих между собой представителей английского общества, которые теперь, после всего выпитого, слились в его представлении в одно целое. Он ни словом не обмолвился о Говардах. Вообще за то время, что я пробыл у Мартина, имя это ни разу даже не упоминалось.

— Но чего добиваетесь вы, Том? — спросил я, начиная раздражаться.

— Я добиваюсь перемен к лучшему в этом колледже.

— Ну, а все они… — я обвел рукой присутствующих. — Есть ли у них какие-нибудь определенные планы?

Глаза его чуть прояснились, но смотрел он на меня недоверчиво. Видимо, он решил, что посвящать меня не стоит.

— Я добиваюсь перемен к лучшему в этом колледже, Люис, уверяю вас.

Вскоре я очутился лицом к лицу со Скэффингтоном, который подозвал свою жену и представил меня ей. Мне показалось, что, несмотря на то что он держался, как всегда, надменно, вид у него был задерганный и несколько расстроенный. Он больше молчал, пока мы с его женой добросовестно пережевывали обычные кембриджские темы: новые здания, транспорт, сравнительные достоинства университетских садов. Внезапно Скэффингтон прервал нас.

— Что вы делаете завтра? — спросил он.

Вопрос показался мне странным.

— Да как вам сказать, — ответил я, — у нас ведь дома четверо детей.

— Да, конечно, ну а после, когда они всласть навеселятся и их отправят спать?

Допрос казался мне все более странным. Однако я ответил, что, поскольку днем предполагается праздничный пир («Совершенно верно!» — вставила миссис Скэффингтон), то мы с Мартином решили дать отдых женам и пообедать вечером в колледже.

— Я как-то раньше никогда не бывал там в рождественский вечер.

Но Скэффингтона не интересовал мой жизненный опыт.

— Это точно? Вы будете там?

— Во всяком случае, мы записались на обед, — ответил я.

Скэффингтон кивнул; вид у него был временно умиротворенный.

Спокойно отнесся он и к замечанию Лестера Инса, который, перейдя к нам от своей компании, вмешался в ваш разговор:

— Эх, Лью! Хорошенькую же вам припасли программку на рождество!

В жизни еще никто — ни прежде, ни теперь — не называл меня Лью. Однако мне было достаточно много лет, так что мне это скорее понравилось. Мне не часто приходилось встречать столь бесцеремонных людей, как этот молодой человек. У него было большое бледное веселое лицо. Несмотря на развинченную манеру держаться, он был коренаст и силен. По-настоящему lourdon’ом, как то считала Ханна, он не был. Он обладал острым и педантичным умом, который всецело посвятил дословному разбору «Nostromo» — занятию, по мнению большинства, нелепому. Но хотя по-настоящему lourdon’ом он не был, прикинуться невежей он любил.

— Говоря о праздниках, — сказал он, обращаясь к Скэффингтону, — как вы собираетесь отметить рождество Христово?

— Как обычно.

— Полунощная служба со всеми онерами?

— Безусловно, — ответил Скэффингтон.

— А, чтоб его… — сказал Лестер Инс.

— Для вашего сведения — это религиозный праздник. И отмечать его принято именно так. — Скэффингтон с высоты своего роста посмотрел на Инса, которого отнюдь нельзя было назвать маленьким, посмотрел не то чтобы с пренебрежением, но, во всяком случае, с оттенком превосходства.