Демидовы
Шрифт:
— А небушко-то какое… Эх, отгулялись, братцы!
Он стал рядом с Соколом, крикнул мужикам:
— Ведите, ироды!
Ватагу подняли, стабунили и погнали по дороге…
Дорога пылила, жгло солнце, а в небе кружил лихой ястреб-разбойник.
Сокол тряхнул кудрями, вздохнул глубоко:
— Не унывай, братцы. Споем от докуки.
Ватажники запели удалую песню…
7
Неделю усердствовал Мосолов: перепорол всех от мала до велика. Козлы у правежной избы и земля густо обрызгались кровью. Из терновки по ночам
Приказчик хвалился кату:
— Слово мое крепко; хозяину своему предан. Вот оно как!
Кат от большой работы утешил звериный зуд, обмяк, умаялся. После правежа он нахлестался хмельного, повалился под тыном и мычал. Огромные пятки босых ног желтели на солнце. Лохматая голова палача покоилась в тени, в чернобылье…
Голодные псы лизали кровь с сыромятной плети…
Завод работал неустанно, равномерно постукивали обжимные молоты, на пруду шумели водяные колеса, в домнах варилось железо. Из лесных куреней приписные мужики возили нажженный уголь. От хозяина Демидова приходили хорошие вести. Все шло гладко, на добром ходу.
В воскресный день пополудни на заводской двор пригнали изловленных на Каме-реке. Беглых выстроили в ряд, из заводской конторы вышел Мосолов, обошел их. Насупился; кержака и Сеньку наказал отвести в сторону, а пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись, кругом тын островьем кверху, у ворот пристава — не сбежишь; понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу…
Небитых Сеньку Сокола и кержака отвели в демидовские подвалы. С каменных сводов капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Беглых приковали к стенке.
Сенька брякнул цепями:
— Ты здесь?
— Тут, — отозвался кержак.
— А кто стонет?..
Оба прислушались: в углу стонал человек.
— Эй, кто? — Сенька поразился: не узнал своего голоса.
Человек в углу не отозвался, затих.
Кержак пожаловался с сокрушением:
— В бреду у него душа, а нас, слышь-ко, не били, знать, хуже будет…
— К подземельям не привыкать, — кержак растянулся и захрапел. Сенька не смыкал глаз; во мраке плыли разноцветные круги, гасли и вновь появлялись. Мерещились леса, горы, солнце…
В углу под серыми сводами склепа, на гнилой соломе лежал прикованный на длинную цепь избитый раскольник и жаловался:
— Руду отыскал, солдату сказал, а солдат с дочкой пошли крепить место за собой — пропали. Наехали демидовские варнаки на скит, старцев не тронули, а меня сюда приволокли.
Сенька спросил:
— Пытали?
Голос раскольника задрожал горько:
— Еще как!
— Сказал, где руда? — не отставал Сенька.
— Скажешь. Кости хрустели. Во как!
— Ну, Сенька, сгибли тут. — Кержак брякнул цепью. — Пытать придут.
Скитник в углу шептал сухими губами:
— Наши древлей веры людишки бегут от антихриста на Каменный Пояс, а тут-ка свой царь объявился — Демидов. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, правды на земле не нашел. Вот на цепь, как
пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо!— Врешь! — вспыхнул Сенька. — Врешь, есть правда на земле, да упрятали ее купцы и бояре. А добыть ее — выходят, бить мироедов до корня.
— Крушить! — рявкнул кержак. — Эх, походить бы по Волге-реке, по разинской дорожке. Жалко, не пришлось!
— Ой, робята! — Раскольник измученно вздохнул. — Сижу под землей-маткой и слышу, как земля стонет. Не нашелся еще тот человек, который все слезы да горе народное собрал бы в одну жменю да бояр и воевод царских к ответу стребовал. И не родится, детушки…
— Родится! — горячо крикнул Сенька. — Ох, и горько придется тогда боярину!
— За все разом отплатим! — с жаром сказал кержак.
В подвале стояла могильная тишина; по стенам сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных.
Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились — чего ждут? Или просто заживо погребли, и с тем конец?
Прошло много дней; раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал.
— Отхожу. Не сегодня-завтра уйду в дальнюю путь-дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с Аннушкой, дочкой, не свиделся.
— Живи! Чего каркаешь? — Кержак сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол.
Раскольник вздыхал:
— Ноне сон виделся, будто с посохом иду в крутую гору, а на горе стоит отец и манит меня: «Торопись, Акимушка, хватит, походил по земле, навиделся горя». К чему, думаю? К смерти. Ноне помру.
— Чудишь, отец. Дай я песню спою, — предложил Сенька.
Старик прошептал:
— Не до песни. Слышь, что я попрошу тебя? Снял я крест, умру ноне, — а ты подыми, может вырвешься. Всяко бывает. Аннушке крест передашь, а узнать ее нетрудно…
Старик долго рассказывал о дочке, постепенно затихая. Вздохнул:
— Что-то слабость одолела, малость сосну…
Весь день и всю ночь отмалчивался старик. Пришел кат, принес хлеб и воду. Мутный свет фонаря слабо осветил угол: раскольник лежал скорчившись, лицом к стене. Кат ткнул ногой его тело.
— Ишь ты, никак отошел! — удивленно сказал он.
Кержак и Сенька застыли: ничто не нарушало молчания. Кат опустил лохматую голову, поскреб затылок.
— Поди, господу богу теперь у престола жалуется. Руки-то наши по локоть в крови. — Палач тряхнул головой, насупился. — Вы-то не очень радуйтесь, еще плетью отгуляю! — пригрозил он.
Кат погасил светец; гремя подковами по каменному полу, ушел. Покойник стыл на соломе. Кержак прижался спиной к сырой стене и не отрывал от мрака глаз: поминутно спрашивал:
— Сенька, спишь?
— Не…
— Не спи, Сенька, — просил кержак. — Боязно. Крыс да покойников боюсь.
— С чего? Плетей не убоялся, а тут…
Кержак подтянулся к Сеньке поближе, тяжело дохнул:
— Смерти не страшно, а мертвяков боюсь.
Сенька лежал на гнилой соломе.
— А ты чуешь, — сказал он, — кат ушел, а я крест подобрал.