Демократия (сборник)

Миссис Бейкер продолжала свою болтовню, а миссис Ли слушала ее со все большими сомнениями и отвращением. Эта женщина выглядела довольно эффектно, была по-своему привлекательна и вполне респектабельна. Маделине приходилось встречать и герцогинь, которые были вульгарны. Миссис Бейкер знала всю закулисную жизнь правительства так, как миссис Ли вряд ли могла бы надеяться изучить. Зачем же тогда шарахаться от столь искушенной лоббистки с таким детским негодованием?

Затем, когда после своего затянувшегося, и, как она заявила, приятного визита миссис Бейкер устремилась дальше, а Маделина отдала строжайший приказ больше ее никогда не принимать, прибыл Каррингтон. Маделина показала ему визитную карточку миссис Бейкер и живописала их беседу.

— Как мне тут быть? — спросила она. — Должна ли я нанести этой женщине ответный визит?

Но мистер Каррингтон не стал давать совета на этот счет.

— Она еще сказала, что мистер Рэтклиф был другом ее мужа и что вы могли бы кое-что мне об этом рассказать.

— Она так сказала? — рассеянно спросил Каррингтон.

— Да! И еще, что знает слабые стороны многих политиков и может заставить их голосовать, как ей надо.

Каррингтон не выразил удивления и так явно поспешил переменить тему разговора, что миссис Ли оставила свои попытки и больше не касалась этого предмета.

Но она решила попытать мистера Рэтклифа, сделав это при первой же возможности. Самым безразличным тоном она заметила, что ее навестила миссис Сэм Бейкер, которая столь увлекательно говорила о делах, творящихся в лобби, что она, Маделина, подумала, почему бы ей самой не войти в этот круг.

— Она сказала, что вы были другом ее мужа, — мягко добавила она в конце.

На лице мистера Рэтклифа не дрогнул ни один мускул.

— Если вы будете верить всему, что вам говорят, — сказал он сухо, — вы станете мудрее царицы Савской.

ГЛАВА IX

Так всегда бывает: как только человек достигает верха политической лестницы, его враги объединяются, чтобы стащить его вниз. А друзья начинают критиковать и придираться. Среди многих опасностей, подстерегавших теперь Рэтклифа, была одна, которая, знай он о ней, взволновала бы его больше, чем происки сенаторов и конгрессменов. Каррингтон вступил в наступательный и оборонительный союз с Сибиллой. Произошло это следующим образом. Сибилла увлекалась верховой ездой, и Каррингтон время от времени, когда был свободен, сопровождал ее в поездках за город как гид и защитник; у каждого виргинца, как бы он ни бедствовал, была лошадь, так же как рубашка и башмаки. Однажды Каррингтон, не подумав, пообещал Сибилле съездить с ней в Арлингтон. Он не спешил выполнять это обещание, потому что были причины, по которым поездка в Арлингтон могла вызвать у него какие угодно эмоции, кроме приятных [28] . Но Сибилла не хотела слушать никаких извинений, и однажды чудесным мартовским утром, когда кусты и деревья в Лафайет-парке перед домом начинали просыпаться под солнечными лучами, чтобы вскоре покрыться буйной зеленью, Сибилла стояла у открытого окна и ждала его, а ее новая кентуккская лошадь выражала свое нетерпение, вскидывая голову, вертя шеей и стуча копытами о мостовую. Каррингтон опаздывал, заставляя себя ждать так долго, и из-за его медлительности пострадали резеда и герань, украшавшие подоконник, а также кисти занавесей, которые теребили чересчур энергично. Спустя некоторое время он все же появился, и они отправились в путь, выбирая улицы, наименее запруженные экипажами и повозками с провизией, пока не миновали огромный столичный район Джорджтаун и не выбрались на мост, пересекающий благородную реку в том месте, где ее крутые берега открывают свои объятия, чтобы заключить в них город Вашингтон. Затем, перебравшись на виргинский берег, они легким галопом весело пустились по обсаженной лавровыми деревьями дороге. Сквозь деревья мелькали залитые солнцем полянки с журчащими ручейками, ожидающие летнего половодья цветов, и величественные пейзажи отдалявшегося города и реки. Они миновали небольшой военный гарнизон на горе, все еще носивший гордое название форт, хотя про себя Сибилла и удивилась, как может существовать форт без фортификационных укреплений, вслух же заметила, что ничто не выглядит так воинственно, как «рассадник телеграфных столбов». Все вокруг было окрашено в голубые и золотистые цвета; все улыбалось и сверкало в бодрящей свежести утреннего воздуха. Сибилла была настроена весьма решительно, и ее не очень устраивало, что ее спутник все больше погружался в задумчивость. «Бедный мистер Каррингтон, — думала Сибилла, — он чудесный человек; но, когда он уходит в свои мрачные мысли, в его обществе можно просто уснуть. Бьюсь об заклад, что ни одна порядочная женщина не выйдет за него замуж, если он будет напускать на себя такой вид». И эта практичная девица стала перебирать в уме всех своих знакомых в поисках той, которая согласилась бы смириться с его грустным лицом. Сибилла знала о чувствах Каррингтона к ее сестре, но давно уже решила, что он не может рассчитывать на взаимность. Сибилла смотрела на жизнь просто, но в этой простоте была своя прелесть. Она никогда не тревожила себя размышлениями о чем-то несбыточном или чересчур сложном. Она была весьма чувствительна и легко поддавалась радости или печали, но так же легко забывала о них и полагала, что другие люди ведут себя аналогичным образом. Маделина анализировала свои чувства, пытаясь разобраться, насколько они подлинные; она имела обыкновение отчуждать от себя свои переживания, словно сбрасывала платье, и разглядывать их, как если бы они принадлежали кому-то другому, словно чувства были материальны и скроены, как одежда. Сибилла же подобное самокопание терпеть не могла. Во-первых, она не видела в этом ни малейшего смысла, во-вторых, на первом месте у нее были чувства, и изменить себя она не могла. Она не могла ни анализировать свои ощущения, ни сомневаться в их существовании, что было так характерно для ее сестры.

28

В Арлингтоне находится кладбище, где похоронены участники Гражданской войны.

Да и откуда было Сибилле знать, что происходило в голове Каррингтона? Его мысли вряд ли могли ее заинтересовать. Он весь ушел в мучительные воспоминания о Гражданской войне и временах еще более далеких, принадлежащих к веку исчезающему или уже исчезнувшему. Но что могла знать о Гражданской войне она, которая в ту пору была еще ребенком. Тогда ее куда больше интересовала битва при Ватерлоо; она как раз читала «Ярмарку тщеславия» [29] и оплакивала судьбу бедной Эмми, чей муж Джордж Осборн лежал на поле сражения с пулей в сердце. Откуда ей было знать, что всего в нескольких метрах от нее лежат десятки и сотни таких, как Джордж Осборн или даже лучше него, и что в этих могилах похоронены любовь и надежды многих Эмми, не созданных с помощью чьего-то воображения, но из плоти и крови, как она сама. Для нее все те воспоминания, которые заставляли Карргингтона стонать про себя, значили не больше, чем если бы она была маленькой Вильгельминой, а он — старым Каспаром [30] . Что для нее эти погибшие? Какое ей дело до их знаменитых побед?

29

Роман английского писателя Уильяма Теккерея (1848).

30

Персонажи одной из исторических поэм английского поэта Роберта Саути (1774–1843).

Но даже Сибилла сникла, въехав в ворота и внезапно очутившись среди длинных рядов белых могильных камней, тысячами покрывших холмы в том порядке, в каком шла битва; казалось, будто Кадм, перелицевав древний мир, посеял живых людей, чтобы взрастить драконьи зубы. Почувствовав, что вот-вот расплачется, она остановила лошадь. Здесь для нее открылось что-то новое. Это была война — раны, болезни, смерти. Понизив голос, с выражением лица почти столь же серьезным, как у Каррингтона, она спросила, что означают все эти могилы. Каррингтон объяснил, и ей впервые пришло в голову, почему у него не такое веселое лицо, как у нее. Даже выслушав его объяснения, она мало что поняла, потому что он скупо говорил о себе, но все же сообразила, что и сегодня после стольких лет он не сложил своего оружия против тех людей, которые лежали тут, у них под ногами, и которые отдали свои жизни за правое дело. Внезапно ее поразила еще одна мысль: возможно, он своими руками убил одного из них. Мысль эта потрясла ее. Она почувствовала, насколько далеким стал для нее Каррингтон. В своем одиночестве бунтаря он обрел чувство собственного достоинства. Она хотела спросить у него, как мог он стать предателем, — и не смогла. Каррингтон — предатель! Каррингтон — убийца ее друзей! Даже сама мысль об этом не помещалась у нее в голове. И она стала решать более простую задачу — попыталась представить себе, как он выглядел в форме мятежников.

Они медленно подъехали к дому и спешились, после того как он с трудом нашел человека, который присмотрел бы за их лошадьми. Стоя на массивном кирпичном крыльце, они смотрели на противоположный берег могущественной реки, на неясные, уродливые очертания холодного города, преображенного в нечто прекрасное с помощью речной дымки, и на мягкие контуры пурпурных гор позади него. Напротив них поднимался Капитолий с его непоколебимым «Так гласит закон», значившимся на белом куполе и похожих на крепостные стенах. Каррингтон постоял с ней, пока они обозревали окрестности, затем, сказав, что предпочитает не входить в дом, уселся на ступеньках, а она в одиночестве отправилась бродить по комнатам. В них было голо и мрачно, и она с чисто женской любовью все обустраивать, конечно же, решила, что навела бы здесь уют. Она имела вкус к хорошей обстановке и уже мысленно распределяла тона и полутона для стен и потолков и расставляла мебель: здесь стул с высокой спинкой, там диван с тонкими ножками, в самый центр — массивный обеденный стол, пока не увидела очень грязную конторку и на ней раскрытую книгу, чернильницу и несколько ручек. Сибилла прочла запись, оставленную последними посетителями: «Эли М. Грай с супругой из Термопил». Даже могилы не смогли заставить ее так остро почувствовать весь кошмар войны. Какое же это бедствие! Почтенное семейство выбросили из этого красивого дома вместе со всей их чудесной старой мебелью ради орды грубых захватчиков вместе с их «супругами». Неужели полчища Аттилы тоже расписывались в книгах для посетителей в храме Весты или доме Саллюстия? Какие еще ужасы они сотворят под видом кары господней! Сибилла вернулась на крыльцо и присела на ступеньках возле Каррингтона.

— Как здесь печально! — сказала она. — Я думаю, когда Ли здесь жили, дом был хорошо обставлен. Вы бывали здесь раньше?

Сибилла не отличалась проницательностью, но не была чужда состраданию, а Каррингтон в этот момент очень нуждался в добром слове. Он хотел, чтобы кто-нибудь разделил его чувства, и обратился к ней за дружеской поддержкой.

— Ли были старыми друзьями нашей семьи [31] ,— сказал он. — Я часто бывал здесь мальчиком, и даже еще весной 1861 года. И в последний свой приезд я сидел здесь вместе с ними. Мы тогда просто помешались на сецессии [32] и только об этом и говорили. Я как раз пытался вспомнить, о чем тогда говорилось. Нам и в голову не могло прийти, что разразится война. А то, что к нам применят силу, звучало просто абсурдом. Как бы не так! Сама мысль об этом вызывала смех. Я тоже так думал, и, хотя и был за союз, вовсе не хотел отделения нашего штата. Я понимал — Виргинии очень достанется, но не мог представить себе, что мы будем разбиты наголову. Но вот я сижу здесь — южанин-мятежник, удостоившийся помилования, а бедное семейство Ли выбросили из родного дома, превратив его в кладбище.

31

О дружбе семейств Адамсов и Ли рассказывается в автобиографической книге Г. Адамса «Воспитание Генри Адамса» (глава IV). — М., «Прогресс», 1988.

32

В Древнем Риме сецессия (от лат. secession — уход, удаление) — выход плебеев из состава римской общины, оставлявший город фактически без военной защиты. По аналогии в период, предшествовавший Гражданской войне в США, и во время этой войны сторонники отделения рабовладельческих штатов называли свое движение «сецессией».

Мысли Сибиллы мгновенно сосредоточились на Ли, и она засыпала Каррингтона вопросами, на которые тот достаточно охотно отвечал. Он рассказал ей, как восхищался генералом и как всю войну находился подле него.

— Понимаете, мы думали, что он станет нашим Вашингтоном; возможно, у него самого были подобные чаянья.

Потом Сибилла захотела узнать подробности сражения, и Каррингтон начертил на посыпанной гравием дорожке примерный план боя, чтобы показать, где проходила линия фронта, расположенного всего в нескольких милях отсюда. Затем он рассказал, как с мушкетом в руках исходил всю эту землю и в каких сражениях ему пришлось участвовать. Все это было для Сибиллы внове, живая история; перед ее глазами находились могилы тех, кто ее защищал, а рядом с ней сидел южанин-мятежник, воевавший с ними в Саут-Маунтине и Малверн-Хилле, и теперь рассказывал ей, как выглядели участники сражения и что думали, глядя в глаза смерти. Она слушала затаив дыхание, охваченная благоговейным ужасом, и наконец, набравшись мужества, спросила, убил ли он кого-нибудь сам. В ответ с чувством облегчения, хотя и не без разочарования, она услышала, что, скорее всего, нет. Хотя кто же, разряжая во время боя оружие, может знать, куда полетит его пуля.

— Я никогда не старался никого убить, — сказал он, — хотя меня пытались убить беспрестанно.

Сибилле захотелось узнать, как это было, и он удовлетворил ее любопытство, рассказав ей несколько историй, какие всегда есть в запасе у каждого стоявшего под огнем солдата, из чьей одежды пули вырывали клочья, а то и пускали ему кровь. Бедная Сибилла была потрясена, но нашла во всем этом странное очарование. Они сидели рядом на ступеньках, перед ними открывался великолепный вид, но ее внимание было целиком поглощено его рассказом, и она не замечала ни того, что простиралось у нее перед глазами, ни даже экипажей с туристами, которые приезжали, осматривали окрестности и уезжали, завидуя Каррингтону, занятому с такой миловидной девушкой. В своем воображении она преследовала вместе с ним отступающую армию северян по полям Виргинии, уныло тащилась обратно к Потомаку после кровавой бойни под Гёттисбергом и наблюдала последнее и окончательное debacle [33] — отступление по дороге из Ричмонда в Аппоматокс. Они просидели бы так до заката, но через некоторое время Каррингтон стал настаивать на том, что пора возвращаться, и Сибилле пришлось с глубоким вздохом и нескрываемой досадой подняться со ступеней.

33

Крах (фр.).

На обратном пути Каррингтон, который не был полностью, как ему следовало бы, поглощен мыслями о своей спутнице, отважился выразить сожаление, что ее сестра не поехала с ними, но эти слова не вызвали у Сибиллы большого сочувствия.

Напротив, она решительно ему возразила:

— Я очень рада, что Маделина не поехала с нами. Вы все время разговаривали бы с ней, и мне пришлось бы развлекать себя самой. Вы стали бы спорить о чем-нибудь серьезном, а я это терпеть не могу. Она отстаивала бы какие-нибудь свои принципы, а вы вертелись бы вокруг нее, пытаясь ей угодить. Кроме того, в ближайшее воскресенье она собирается сюда с этим нудным мистером Рэтклифом. Не представляю себе, что она в нем находит. В Вашингтоне вкус стал ей изменять. Знаете ли, мистер Каррингтон, я не так умна или серьезна, как Маделина, я не интересуюсь законами и ненавижу политику, но здравого смысла у меня больше, и, право, она начинает меня сердить. Теперь я понимаю, чем опасны молодые вдовы и почему в Индии их сжигают вместе с прахом их мужей. Нет, я вовсе не хочу, чтобы Маделину сожгли, потому что она очень хорошая и добрая, и я люблю ее больше всех на свете; но она рискует в ближайшее же время навлечь на себя беду, у нее какие-то сумасбродные идеи насчет самопожертвования и долга; если бы ей, к счастью, не пришлось заботиться обо мне, она уже давно натворила бы что-нибудь ужасное, а окажись во мне хоть маленькая червоточина, она бы с радостью посвятила всю свою жизнь делу наставления меня на путь истинный. А теперь она занялась мистером Рэтклифом, который всячески старается внушить ей, что она может его «направить»; и если он в этом преуспеет, наша песенка спета. Маделина покинет нас и разобьет себе сердце из-за этой отвратительной туши, этой грубой деревенщины, которой нужны только ее деньги.