Демон Декарта

Иван ничего не забыл. Его просто взяло мерцание , а потом отдало , но, увы, отдало несколько неточно . Природу этой намеренной неточности Иван стал понимать только годы спустя. А тогда, в том феврале, он не думал об этом, но лихорадочно вживался в обстоятельства. Чувствуя себя размазанным по черно-белой картинке зимы, мальчик пытался сразу целиком вместить в себя изменившийся мир с новыми правилами игры.

Да, и вот что важно. Он чувствовал собственную вину в том, что произошло. Она накладывалась на противную ослабляющую лихорадку и пустоту беспамятства о прошедших трех-четырех месяцах жизни, на ужас перед не подлежащей никакому объяснению двойственной памятью. Вину многократно усугублял страх, который, в том числе, был страхом и перед грядущим наказанием.

А наказание, конечно, должно было воспоследовать, ибо тот ужасный проступок, который он совершил, став одновременно сыном разных родителей, не мог быть прощен. Иван не был в состоянии понять, как у него получилось совершить нечто не должное быть . Однако это не отменяло ни вины, ни наказания, ни, тем более, мук совести. Он был плохим , раз с ним произошло то, что произошло. А плохих мальчиков наказывают, иначе как они поймут, как следует и как не следует себя вести в этом мире?

Боже, как страшно идти к людям, считающим тебя своим сыном, но которым, по сути, ты – никто! Немилосердно трепетала изнанка детского сердца в тот момент, когда мальчик подошел к пятиэтажному дому, узнавая и не узнавая окрестности и старый подъезд. Смятение и паника, слезы, застывающие на ресницах льдинками, и трепет.

О, как убивала Ваню мысль о собственном одиночестве перед открывшейся у его ног бездной! Раньше все, что с ним случалось, можно было попытаться разделить с матерью или отцом. Залечить свое сердце их бестолковым овечьим теплом. То, что случилось сейчас, разделить было не с кем.

Снег валил, стелился, летел и падал. Иван шел с так называемых продленных занятий, посему стремительно темнело. Провинциальная зимняя ночь торопилась, гудела в проводах, дымила поземкой, обжигала лицо и руки в тех местах, где они не прикрывались ни темно-синим клетчатым зимним пальто, ни варежками, полными льда и снега. Фонарей в те годы в городах было не так много, как хотелось бы мальчикам, прошедшим мерцание . Из пяти подъездов тусклая желтая лампа скудно освещала только один – самый дальний. Периодически из-за низко летящих туч проглядывал белый диск луны, и в его свете Иван вновь и вновь утверждался в мысли, что стоит перед своим домом . Но ему определенно не нравился этот дом, в котором он никогда раньше не бывал. Он боялся в него заходить. Жилище, где он обитал в минувшем такте своей жизни, было лучше и чище. И находилось в более приятном месте. До боли стискивая ручку портфеля, он качал головой: «Нет, нет, нет, не хочу. Пожалуйста, не надо. Если можно, не надо».

В какой-то момент на проспекте прямо позади Ивана, застывшего напротив своего нового дома, с металлическим лязгом и грохотом внезапно остановился троллейбус. Штанговые токоприемники соскочили с троллей и несколько секунд гремели, прыгая на тонких черных, еле видимых нитях проводов. Море разноцветных искр осыпало застывшего испуганного мальчишку. Он поднял голову и смотрел, как огоньки падают и кружатся на морозном ветру, как путаются в черных ветвях старого клена, уносятся вдаль по проспекту и теряются в темноте. И ему внезапно стало легче. Что-то в этих огоньках было такое, что помогло ему принять новый мир. Эти огоньки были как его путь домой, как он сам, как жизнь вообще. Он улыбнулся им, снял варежку и тыльной стороной ладони вытер льдинки холодных слез.

Впрочем, все равно нужно было входить в дом. Между уходом в мерцание из осени такого-то года и появлением внутри зимы такого-то года прошло совсем немного времени, месяца четыре. Физически и психологически он повзрослеть не успел. И для него, сына интеллигентных родителей, сама мысль, что он может вечером не прийти домой, была невозможна. Куда же еще идти, скажите на милость, испуганному ребенку в огромных очках, залепленных снегом, стоящему на февральском ветру с тяжелым портфелем? Мальчику с растерянными глазами – мелкими дрожащими озерцами, полными быстро замерзающих слез?!

В милицию, что ли?

Чтобы что? Чтобы сказать: мол, извините, товарищи дяденьки, я попал в мерцание ?! Со мной это в первый раз, так что нельзя ли выяснить, что там с ними, с моими первыми родителями? Давайте сообщим предыдущим родственникам, где я и в каком районе города Z находится мой новый дом. А заодно хорошо бы, знаете ли, найти кого-то, кто объяснит ученику второго класса теперь уже одновременно двух городских школ, второй и двадцать четвертой, как жить дальше и кого теперь считать родными и близкими. А также друзьями.

«А, Ванька, привет», – деловито сказал отец и убежал из прихожей в комнату, где гудел телевизор. «Иван, мой руки – и к столу!» – Мать показалась только на пару секунд, окинула сына придирчивым взглядом. Не заметив никаких нарушений в одежде (мальчики в начальных классах иногда теряют шапки, шарфы, приходят домой без пуговиц на одежде), исчезла в дверном проеме.

Поставил на пол портфель и стал разоблачаться. Иван помнил эту вешалку, помнил родительскую одежду и даже новые мамины зимние финские сапоги, которым она так радовалась осенью. Тихий ужас. Сняв облепленное снегом пальто и обувь, прошел в ванную и первым делом посмотрел в зеркало. И не увидел ничего нового. То есть, может, он и стал взрослее на пару месяцев, но видно этого не было.

Гораздо позже, спустя столько-то лет, он поймет, что внешность его от раза к разу менялась. Он каждый раз становился другим мальчиком. Но в самый первый раз он этого не понял. Двенадцати лет от роду он в очередной раз войдет в мерцание, а возвратившись обратно, отыщет вот эту свою семью. Таким образом, кстати, экспериментальным путем установит, что домой возврата нет.

Мама, Гала Исааковна Блох, встретит его на пороге с растерянной улыбкой, машинально пропустит в прихожую. Отец, Василий Дмитриевич Милонас, тоже выйдет из комнаты. Они примутся недоуменно и благожелательно рассматривать незнакомого им подростка, не понимая, что, собственно, ему нужно. А он и сам не понимал. И ему страшно хотелось что-то сказать, извиниться, попросить прощения, признаться в любви, стать на колени и заплакать. Но слова не шли с языка. Возможно, он смог бы заговорить, но в этот момент в прихожую вышел мальчик, их сын .

«Это твой друг, Иван?» – спросила Гала Исааковна своего сына , стоящего рядом с ней у двери. «Я не знаю его», – сказал хороший мальчик и убрался в свою комнату. «Тебе что?» – Василий Дмитриевич глянул на него с участием, подошел ближе. «Ничего, – ответил Иван, покачал головой. – Извините. Я пойду». – «Ладно, – согласился Василий. «А может, ты кушать хочешь?» – Гала Исааковна в первую очередь кормила детей, а потом вела с ними беседы. Это была ее принципиальная жизненная установка.

«Нет, – замотал головой Иван. Не стоит. Я пойду». Хлопнула дверь. Донесся топот сбегающего вниз по ступенькам нелепого гостя.

«Странный мальчик», – задумчиво проговорил Василий Дмитриевич. «Да, – тревожно качнула головой Гала Исааковна, – причем у меня стойкое ощущение, что я откуда-то его знаю». – «Не выдумывай», – тряхнул головой Василий Дмитриевич, – мальчик просто обознался».

А Иван в это время бежал по теплой июньской улице, напоенной дождем и светом, и плакал навзрыд. Плакал так, что чуть было не умер прямо на троллейбусной остановке. Там ему и стало плохо. Сердобольные граждане вызвали «Скорую». Из больницы его забирали новые родители . Дома от нервного срыва у него к вечеру поднялась температура. Через день проявилась корь. Болезнь благодатно взяла его в свои объятия и убаюкала. Он пил сладкий чай с лимоном, температурил и спал. Так продолжалось две недели, что и помогло ему выжить.