Демон Декарта
Шрифт:
«Тебя не было сколько? Пять, шесть лет?» «Десять», – кивнул Иван. «С ума сойти, – вздохнул Марк. – А все изменилось. Кардинально. И ты постарел, мой друг, постарел». – «Да-да, пробормотал Иван, – что ж. Но дело в другом. Я хочу понять, что со мной происходит. Вот, понимаешь, какие стрекозы. Мне важно услышать, что ты скажешь по этому поводу как медик».
«А я уже сказал. – Марк уселся в кресло, крутнулся вправо, влево. – Иван Павлович! Дорогой! Глубокомысленно и тоскливо всмотревшись в баночку с твоей мочой, изучив тесты, томографию, рентгеновские снимки, медицинскую карту, и так далее, и тому подобное, заявляю со всей ответственностью: серьезных проблем нет и в ближайшее время не предвидится. Да, в почках песок, ну так это ерунда. Ты здоровый человечек. Счастливчик! Многие отдали бы состояние, чтобы в сорок лет иметь такой организм. – Он потер ладони, как всегда делал, когда был уверен в собственной правоте. – Одним
«С толстой сумкой на ремне, – заметил Иван задумчиво. – Марк, мы друг друга не понимаем!»
Левкин скривил губы, пытаясь улыбнуться. Несколько раз щелкнул зажигалкой. Пальцы у него при этом предательски подрагивали. «Ты сам себя слышишь? – Иван поднялся со стула, оперся руками о стол, чтобы унять тремор. – Ты пойми, я своими глазами видел ее. Говорил с ней. Она меня била ладонью вот по этой щеке. – Иван подошел к Марку и указал место, куда приходились удары. – А потом ее не стало. Только лак и помада на столе. А ты говоришь, она весь вечер провела с тобой и с ребенком. Как это может быть?! Как, Марк? А я тебе скажу как. Маша все-таки встречала меня в квартире, потому что я видел ее лак и помаду. Ибо виденное о персонаже есть правда, если персонаж при этом отсутствовал. Дарю эту наработку как ценное научное наблюдение. Выстрадано ценой мук и дичайших разочарований».
«Это последствие алкогольного отравления». – Марк акцентировал каждое слово.
«Ты так думаешь? – Иван прошелся по комнате, ладонями растер лицо. – Обожди, – растерянно усмехнулся он. – А ничего, что этим утром я вылупился из яйца? Это, по-твоему, тоже с похмелья? Ну что ты смотришь, эскулап. Как есть, так и вылупился! Вот в этом немецком костюме за тысячу триста евро. Да ты сам посмотри! И костюм в говно, и я не могу прийти в себя. – Левкин замолчал, всматриваясь в лицо друга. – Раньше ты не был таким. – Иван горько покачал головой. – Помнится, схватывал на лету. И когда я о мерцании тебе рассказывал, и потом. А теперь будто и не было ничего. Делаешь вид, что со мной все в порядке, именно в тот момент, когда я нахожусь в совершеннейшем беспорядке.
Я теряюсь в вариантах, Марк, теряюсь. Уже потерян! А ты говоришь, будто не со мной! Словно не я указывал тебе конкретных людей, в семьях которых проживал годами. Вспомни, Марк! Было целое лето, когда мы исходили с тобой этот городок вдоль и поперек. Цвели липы, яблони и вишни, малина и вереск, мята и зверобой. Мы ходили, и я рассказывал тебе такие подробности о совершенно чужих мне людях, которые мог бы знать только в том единственном случае, если бы являлся членом их семей. И ты все это, между прочим, скрупулезно проверял! Разве не помнишь?! Проверял, записывал! Дотошно и пунктуально! Ты хотел написать обо мне диссертацию, Марк.
И пусть прошли годы. Пусть все прошло. Но зачем теперь ты мне говоришь об алкоголе, о милиции, еще о чем-то? Хрен с ней, с квартирой. Пока у меня имеется бумажник, в нем отыщется пара банкнот. Я найду где остановиться. Но что случилось с тобой, Марк Ильич?»
«Ты зря горячишься, Ваня…»
«Марк, сделай усилие. Сегодня в полдень я вот этими руками ломал скорлупу, выбираясь на божий свет. А после этого ты меня спрашиваешь, был ли у меня стресс и что я думаю о своей новой работе? Да, мать твою, был стресс. Нет, мать твою, ничего не думаю о работе. Я, милый мой, суток еще не прошло, как вылупился из утиного яйца. Ты полагаешь, меня это оставило равнодушным?
Вылупившись, имел непродолжительную, но глубокую беседу с мамой-уткой. Между прочим, меня не оставляет ощущение, что она была по национальности немкой, но возможно, и англичанкой. Воздух! Природа! Купание в ледяной воде пруда. Ледок, понимаешь, не весь стаял. Кое-где изумрудная зелень, кое-где грязноватый снежок. А я плыву. Надо было смыть с себя все. Белковая слизь, вонь, слиплось все, да и утка советовала искупаться. – Иван задумался. – А потом я заснул в каком-то доме. Это было там, знаешь… – Иван опять на секунду задумался, подыскивая слова, – там, где умирают, да-да, а может быть, на самом деле давно уже умерли старые шахтерские поселки, какие-то хутора, деревеньки. Шугово и Лютино? Или Лютово и Шугино?! Не помнишь, нет? Шугинская десять бис?! Нет?!
Впрочем, я и сам не знаю. Не знаю, мы в те края как-то пару раз ездили на пикники, когда я еще здесь жил. Не это главное. – Иван глубоко затянулся и, запрокинув голову назад, выпустил дым в потолок. – Совсем не это. Дружище, ты только пойми, это не метафора, не условность, все так и было. Пойми! Сделай усилие! Со мной, Марк Ильич, животные говорили, и я их понимал. Веришь, нет? Вижу, что не веришь. Я и сам не верю. Старая сорока сказала мне в лицо,
что я урод. А маме-утке индюки орали, что она высидела плохого Ивана Павловича . Ты себе представляешь что-нибудь? Плохого Ивана Павловича. Будто может быть хороший! Это же удивительно! Нет?И ты хочешь сказать, что это климакс, похмелье, результат встречи головного мозга с дубинкой провинциального милиционера? Да ты, млять, тут вообще потерял представление о реальности! Я ведь тяжелых наркотиков не употребляю. И запойным никогда не слыл. Ну, максимум пару дней, ты знаешь, не больше. Да что же в самом-то деле такое! Ты же меня должен знать как облупленного. Или, вернее, – Иван тоскливо улыбнулся, – как вылупленного. Очнись, друг мой, мы же с тобой рядом всю жизнь!»
«А вот возьми, – проговорил Марк Ильич, всматриваясь в черное зеркало итальянских туфель, – почитай заключение невропатолога и психиатров. Мне добавить нечего. Ваня, это просто фантазии. Фантазии! Если хочешь знать правду, затянувшееся детство. И, в конце концов, хватит, – внезапно заорал Марк Ильич, покраснев горлом и щеками. – Хватит, я тебе говорю! Не разыгрывай передо мной сценки из Чехова! – Марка понесло, он моментально вспотел. Видно было, что стоило ему закричать, как он сразу почувствовал себя проще. – Ты всегда был такой! И в молодости, и потом! Ты же всегда всем врал! Всем и всегда! Ты патологический лжец, дорогой мой! Вот в чем твоя проблема! Ты помнишь, как рассказывал нам, что на терриконы лазаешь для бесед с Енохом и Ильей?! Клялся здоровьем родителей, что послание к Галатам вы писали с Павлом совместно. А то, что умеешь играть на скрипке, зачем ты это придумал?! Не знаешь?! И никто, Ваня, никто теперь уже не узнает! Ты врал, что разбогател, что год жил в ашраме в Индии, что уезжаешь на ПМЖ в Израиль, а потом почему-то в Аргентину! Ты врал, что у тебя неизлечимая болезнь мозга! Пусть насчет мозга было для того, чтобы вернуть Машку. – Марк поднял руки перед собой, будто призывая самого себя успокоиться. Пусть! – Я понимаю, это ужасно, когда рушится семья. Признаю, ты тогда ее еще любил, цеплялся за любую возможность, и все такое. Но зачем ты врал обо всем остальном?! Каждый год, каждые полчаса ты придумывал что-то новое. Совершенно без причин. Просто чтобы разжалобить, обратить на себя внимание. Чтобы выделиться! Чтобы все думали и говорили только о тебе!»
«В самом деле, – растерянно проговорил Иван, сел на место, обхватил голову руками. – В самом деле все так и было? Ты понимаешь, какая ерунда, совершенно не припоминаю этого. То есть абсолютно».
«Только не надо разыгрывать невинность и тотальную амнезию! Бразильский сериал какой-то. Смешно же, в самом деле! Ты совершенно здоров, а времена при этом изменились, Иван Павлович. Да, милый! Они изменились, и массовики-затейники больше никого не интересуют. Ни-ко-го! В Z живут серьезные, рационально мыслящие люди. И возраст теперь у нас с тобой простой и трезвый. Или веди себя нормально, или забудь дорогу в мой дом. Не нужны никому истерики и театральные представления. Хорошо, – Марк перевел дух, расслабил галстук и расстегнул пару пуговиц на сорочке, – тебя долго не было. В столицах ты жил прилично и, судя по всему, вел себя адекватно. Мне показалось, ты изменился. Но нет! Ты не желаешь успокоиться! А знаешь, что на самом деле тебе нужно? Энергия! Ты забираешь ее у того, кто соглашается играть в твой иллюзион. Высасываешь человека до дна, а потом его же делаешь виноватым в том, что он опустошен, как кукла, как папье-маше. Ты заставляешь человека усомниться в том, что он есть он, а не ты! Убиваешь самоидентификацию!»
«Как это?! – Иван удивился искренне и до глубины души. – Что он есть он, а не я? Это ты что такое сейчас произнес?»
«И снова игры, – сказал Марк устало. – Не прикидывайся идиотом! Неужели не помнишь длинного сумасшедшего лета, в течение которого в каком-то странном порядке, но скорее всего – вразнобой, цвели липы, магнолии, яблони, араукарии, вишни, малина, мята и зверобой, и ты сказал мне, что когда-то был мной?! Более того, принялся рассказывать все обо мне! Ты говорил, а я чувствовал, что схожу с ума. И непременно сошел бы, если бы не прекратил этот театр, не забыл тебя, твои слова, твое лицо, тех других людей, о которых ты мне толковал в то страшное лето.
И я не желаю больше быть куклой и зрителем в театре твоей памяти, Ваня. Не смей больше втягивать в эти игры Машу! Не смей. Мы с ней уже девять лет. Ты сделал все, чтобы ее потерять. И не нужно запоздалых сцен и припадков на нервной почве. У нас ребенок, сложившаяся жизнь. Мы любим друг друга. Время игр закончилось. Оно ушло безвозвратно. Ничего не вернуть, Ваня, ни-че-го! И, кроме климакса, я не желаю больше ничего видеть. И никто в этом городе ничего в тебе не увидит, кроме климакса. Мы не позволим нас дурачить. И Маше никогда не говори больше, что ты был когда-то ею, только не помнишь, где и при каких обстоятельствах вы с нею лишились девственности.