Демон движения

– 408 -

желание Хелены, прихотям которой он всегда безропотно уступал. Поэтому он лишь издали следил за ходом опытов, довольствуясь реляциями Проня.

Вскоре, помимо материализации, у медиума проявились психометрические способности. Пани Хелена не только читала запечатанные в конверт письма и отгадывала, какие предметы спрятаны в деревянной или металлической шкатулке, но еще и умела прозревать прошлое, чтобы рассказать их историю; достаточно было во время транса всего лишь приложить эти предметы ко лбу или к сердцу медиума.

Молодой ученый неопровержимо убедился в ее добросовестности, исследуя историю старой книги минувшего столетия, которую возил с собой в дорожной библиотечке. Хелена не только назвала фамилии всех ее предыдущих владельцев, но и попутно рассказала весьма занимательную историю, связанную с жизнью блаженной памяти пани 3., у которой Пронь приобрел эту книгу. Сведения, почерпнутые ученым у родственников умершей, в мельчайших подробностях подтверждали ее удивительную историю.

С тех пор музей чистилищных душ приобрел в глазах молодого оккультиста еще более глубокое значение; знаки, которые Хелена признавала аутентичными, оказались первоклассными документами, с которыми надо было серьезно считаться.

В течение трех недель он подверг «психометрической ревизии» почти все коллекции пробста, чтобы убедиться, что мнение медиума, высказанное о них годы назад, ничуть не изменилось; стигматов сомнительной ценности или явно фальшивых все равно оставалось немало.

Самое пристальное внимание Пронь обратил на «прекраснейший» музейный экспонат, который находился во втором зале. Он действительно заслуживал этого, как благодаря своему внешнему виду, так и происхождению. Этот экспонат имел прямое отношение к основателю музея, будучи связан с ним наитеснейшим, можно сказать, родственным образом. Самим своим появлением музей был обязан ему.

Это была та самая странная картина, копию которой Пронь осматривал в костеле на правом крыле алтаря.

– 409 -

На узком куске белого шелка почти в метр длиной виднелся эскиз человеческой фигуры, выполненный словно углем или кистью, опущенной в сажу. Рисунок с немного размытыми контурами походил на портрет какого-то высшего иерарха Церкви. Так, по крайней мере, можно было предположить при виде длинного ниспадающего одеяния, наподобие пелерины, наброшенной на плечи, и головного убора, напоминающего митру. Профиль был весьма запоминающимся: острые черты, выразительные, как на посмертных масках сыновей Древнего Рима, орлиный нос, хищный глаз, мрачное выражение лица. В правой руке он, казалось, держал епископский посох, левую вытянул прямо перед собой, словно защищался от чего-то угрожающего.

Было в этой фигуре что-то дьявольское, нечто такое, что дышало сатанинской злобой и вместе с тем пробуждало милосердие и сострадание.

Так выглядел первый музейный экспонат ксендза Лончевского, который он назвал «епископом».

Историю происхождения жуткого портрета пробст поведал Проню в костеле после окончания вечерни, когда последние верующие тихо вышли из храма. Усевшись вместе с гостем на одной из скамеек бокового нефа, старец рассказал следующее:

— Было это в тысяча восемьсот семидесятом году, то есть сорок два года назад, в марте, в мясопустную среду, во время сорокачасовой службы, которую я внедрил у себя по римскому способу. Я был один в пустом костеле в поздний полночный час. Передо мной в ореоле света сияло Святое Причастие, сверкал в мерцании свечей большой алтарь, украшенный атласными шарфами и лентами; позади меня на середине храма отбрасывала красные отблески неугасимая лампада. Тишину прерывал разве что шепот моих уст или скворчание догорающих лампадок... Опустившись на колени, низко склонившись и оперев голову на ступени большого алтаря, я горячо молился за души ушедших...

И тогда, то ли утомленный многочасовым бдением, то ли под действием снизошедшей на меня особой благодати, я впал в необычное состояние; нечто вроде сна или экстаза,

– 410 -

не помню точно; и на какое-то время потерял сознание. Как долго это продолжалось, не знаю; однако, когда я снова пришел в себя, голубая заря уже проглядывала сквозь стекла витражей...

Я поднял голову и, взглянув на алтарь, обнаружил, что одна из свечей, наклонившись к правому крылу, сильно коптит. Испугавшись, что может начаться пожар, если загорится свисающий с той стороны шелковый покров, я метнулся к крылу, чтобы поправить свечу.

И тут я заметил, что ее огонек, который был уже в нескольких дюймах от нижнего края шелка, успел начертить струйкой копоти эту странную фигуру.

Впечатление, которое произвело на меня это изображение, было мощным и одновременно таинственным. До сих пор не понимаю, почему, казалось бы, такое мелкое, такое случайное событие потрясло до глубины души все мое естество. Однако должны же быть какие-то причины, я не сомневаюсь в этом...

Через месяц я приказал изготовить для себя копию «епископа» на такой же ткани и повесил ее в костеле, забрав оригинал себе как первый экспонат музея.

— Исключительное событие, — спустя минуту прервал молчание Пронь и в задумчивости вышел вместе с ксендзом за порог храма...

С тех пор история пробста не давала ему покоя, и он решил во что бы то ни стало исследовать ее во всех подробностях с помощью своего медиума. Однако здесь он впервые столкнулся с сильным сопротивлением; Хелена ни при каких условиях не соглашалась на психометрическое исследование образа «епископа».

— Я не могу, — отчаянно отбивалась она от его настояний и просьб, — не могу согласиться на это, пан доктор. Не уговаривайте меня, очень вас прошу. Что-то отвращает меня от экспериментирования с этим эскизом, какой-то непостижимый страх отталкивает от этого изображения и не позволяет войти с ним в тесное соприкосновение.

Пронь, видя непреодолимое сопротивление девушки, для вида отступил и на протяжении нескольких дней не вспоминал о «епископе».

– 411 -

Тем временем он обнаружил нечто такое, что натолкнуло его на далеко идущие догадки по этому делу и вроде бы указало тайную тропинку, на которой он надеялся найти истину.

Это произошло через несколько дней, во время осмотра «римских древностей» пробста. Ибо ксендз Лончевский был страстным поклонником Рима и его памятников. Он прекрасно знал священный город и чувствовал себя в нем как у себя дома. Не было закоулка, который он бы не посетил, исторического памятника, который не увидел бы собственными глазами.

— Странное дело, — поведал он как-то гостю в минуту искренности. — Когда я впервые посетил Рим на двадцатом году жизни, у меня было впечатление, что я уже бывал здесь когда-то раньше; город показался мне удивительно знакомым, я моментально ориентировался на улицах без помощи плана, с необычайным волнением приветствуя дворцы и дома, будто старых добрых знакомых. Особенно необычно близкими и родными показались мне участки за Тибром, вплотную примыкающие к Ватикану: Борго, замок Святого Ангела и Прати, где монументальные Адриановы стены, узкие и темные улочки, старые портики и таинственные галереи над крышами странно противоречили шумному гулу протянувшихся точно по линейке новых улиц, солнечных площадей и закованной в гранит набережной Тибра. Непостижимым для меня самого образом я угадывал изменения, которые произошли в расположении домов и планировке этой части города на протяжении веков; мой чичероне был изумлен некоторыми подробностями, которые не были известны даже ему, коренному римлянину; и все же мои позднейшие изыскания и изучение истории Рима убедили меня, что я был прав. Что же тут странного, что меня с неодолимой силой что-то тянет в Рим и что я почти каждый год посещаю любимый город?

Пробст из Долины действительно частенько отправлялся в паломничества в столицу апостола Петра и каждый раз привозил с собой какой-то ценный сувенир.

Одним из них был альбом с портретами кардиналов эпохи Ренессанса — большая книга, переплетенная в желтый

– 412 -

пергамент, с почти пятьюдесятью портретами иерархов Церкви.

Просматривая этот ценный экспонат, Пронь надолго задержался, рассматривая изображение одного из кардиналов шестнадцатого века, черты которого показались ему на удивление знакомыми.