Демон Максвелла

– Да, Доббс, – гордо добавляет Квистон. – А теперь мы идем за чудовищем, которое сидит в пруду.

– Вы слышали? Из кораля в черную лагуну без передышки! Давайте пожмем руки этим отважным ковбоям!

Со стороны дома раздаются приветственные крики женщин, которые готовят там картофельный салат. Доббс опускает иголку на следующую пластинку.

– В их честь, друзья и соседи, Боб Нолан и «Сыновья пионеров» исполнят свою бессмертную песню «Прохладные воды». Давай, Боб!

Доббс отключает микрофон и наклоняется ко мне:

– С тобой все в порядке, старик?

– Естественно, – отвечаю я. – Даже лучше, чем в порядке. Отлично. Просто хочу искупаться перед обедом. Так что пойду-ка догонять ребят.

Запах шипящего на противнях мяса и вправду вызывает у меня спазмы в горле, хоть я и не ощущаю голода. Все клеточки моего тела настолько переполнены энергией, словно в течение ближайшего десятилетия дополнительная им не понадобится.

Пруд блестит в лучах солнца. Мальчики уже скидывают одежду и швыряют ее на ромашки. С вершины холма я слышу торжествующие крики, оповещающие, что ковбоям таки удалось заарканить пятнистого монгола, и пьяный голос Доббса, подпевающий «Сыновьям пионеров» и утверждающий, что он – дьявол, а не человек, и сеет вокруг себя горящий песок и воду…

– прохла-а-а-адную, чи-и-и-истую воду.

Я знаю, что вода будет прохладной, но не настолько чистой, как хотелось бы. Даже когда вода не отсвечивала, водоросли и спирогира не давали ничего рассмотреть глубже, чем на расстоянии нескольких футов от поверхности. Я сажусь и начинаю расшнуровывать ботинки.

– Ну ладно, ребята, и где ваше страшилище?

– Я могу точно показать, – заверяет Перси, вскарабкиваясь на вершину водокачки. – Я нырну и найду его, а потом выпущу пузыри, чтобы ты смог его вытащить.

– А почему бы тебе самому его не вытащить?

– Потому что он слишком большой для ребенка, дядя Дев. С ним может справиться только взрослый мужчина.

Он надевает на глаза очки для подводного плавания и злорадно ухмыляется, как водяной, потом делает глубокий вдох и с торжествующим воплем ныряет в воду. Он разбивает блестящую поверхность, и мы видим, как он уходит вглубь, делая лягушачьи движения ногами. Вода над ним смыкается, и ко мне подходит Квистон. Я стаскиваю ботинки и джинсы и закидываю их внутрь водокачки. Потом прикрываю рукой глаза от солнца и всматриваюсь в неподвижную воду.

Через минуту на поверхности, отплевываясь, появляется Перси. Он медленно подгребает к берегу, и я протягиваю ему руку.

– Не нашел, – задыхаясь говорит он, потом распрямляется и добавляет: – но найду обязательно!

Он снова поднимается на водокачку и ныряет в воду. Уже без всяких криков. И снова вода смыкается над ним, скрывая его из виду. Квистон берет меня за руку.

– Перси сказал, что у него зубы как у акулы и шкура как у носорога, – говорит он. – Хотя, может, он шутил.

– Перси всегда сочиняет.

И мы, щурясь, смотрим на воду в ожидании его сигнала. Однако, кроме хромированной ряби, на ней не видно ничего. Квистон сжимает мне руку. И наконец Перси снова появляется.

– Наверное… он глубже, – выдыхает он, выползая на берег.

– Это глубокий пруд, Перси.

– Я так и знал, что ты дурака валяешь, – с облегчением произносит Квистон.

Перси заливается краской и подносит к носу Квистона сжатый кулак.

– Ну ты, видел это? Пристанешь к Перси – лишишься шерсти!

– Да, ладно. Брось. Почему бы вам не пойти на мелководье и не половить там головастиков?

– Да! Давай! – Квистон и без чудовищ никогда не испытывал особой любви к этой темной воде у водокачки. – Ловить в камышах головастиков!

– Меня не интересуют головастики! – заявляет Перси и снова бросается к лестнице на водокачку, стягивая с себя по дороге очки с таким видом, словно они-то и повинны в неудаче. Потом набирает в легкие воздуху и ныряет.

Вода разверзается, смыкается над ним, бурлит и затихает. Я начинаю волноваться и поднимаюсь наверх, чтобы уменьшить угол обзора. Однако все напрасно – она остается непроницаемой, как стальной лист.

– Папа?… – окликает меня Квистон.

Я продолжаю смотреть на воду. Перси не появляется. Я уже собираюсь нырять за ним, когда на поверхности возникает его лицо.

Он ложится на спину и плывет к берегу.

– Да ладно, Перси, – окликает его Квистон. – Я и так тебе верю. Правда, мы ему верим, папа?

– Конечно. Может, это была какая-нибудь ветка, или плетеный стул, который Калеб уронил сюда прошлой осенью.

Перси игнорирует протянутую руку Квистона и сам выбирается по глинистому берегу на траву.

– Это была не ветка и не стул. Может, это и не чудовище, но на мебель он совсем не был похож, чтоб вы сдохли!

Сотрясаясь от дрожи, он обхватывает колени обеими руками. Квистон поднимает голову и смотрит на меня.

– Ладно-ладно, хорошо, я взгляну, – соглашаюсь я, к удовольствию обоих мальчиков.

Я снимаю часы, бросаю их Квистону и подхожу к возвышающемуся краю водокачки. Зацепившись пальцами ног за покрытую брезентом фанеру, я принимаюсь глубоко дышать, чувствуя, как кровь насыщается кислородом, – старый трюк, о котором не знают дети. К тому же он слишком далеко выпрыгивал и падал в воду почти плашмя. Еще три вдоха… а потом я согнусь, выпрыгну вверх и разрежу гладь воды, как лезвие ножа.

Однако уже в полете я принимаю другое решение.

Я не ныряльщик. Мы с Бадди ныряли с вышки только в тот год, когда отец работал на Мар-Айленде. Тогда нам было столько же, сколько Квистону и Перси. Отцовский приятель, бывший боцман, провел много времени, обучая нас прыжкам с вышки. Бадди научился делать прыжок с кувырком в полтора оборота. Максимум, на что был способен я, – это на полуласточку, когда выпрыгиваешь вверх, выбрасываешь ноги вперед и переворачиваешься в воздухе. Выглядит гораздо опаснее, чем на самом деле.

Единственное, что требуется, это подальше выпрыгнуть.

И сейчас, оттолкнувшись от водокачки, я понимаю, что выпрыгнул достаточно далеко. Я потрясен тем, на какую высоту меня могут поднять мои чудо-мышцы, не могу избавиться от ощущения, что будущее уже наступило, и решаю изобразить свою усеченную ласточку.

Впервые за двадцать с лишним лет. К счастью, в моем восприятии все происходит настолько медленно, что мне хватает времени, чтобы вспомнить и правильно выполнить все движения. Изящно и плавно я откидываюсь назад, разведя в разные стороны руки и выставив живот и грудь на обозрение изумленного неба. Это потрясающе. Я вижу, как, воркуя от восхищения, надо мной кружат голуби. Я слышу, как «Сыновья пионеров» приступают к своей следующей балладе «И выехал старый тут ковбой…». Я чувствую, как мою шею и подмышки овевает ветерок, ощущаю лучи солнца на бедрах, вдыхаю аромат барбекю – и все это с праздной снисходительностью, паря в воздухе. А потом за всеми этими плотскими ощущениями или поверх них, отдаленно и в то же время волнующе близко я различаю первые звуки той какофонии, которой предстоит разрастаться в течение всего того чудовищного дня. Она не походит на вой обезглавленных тварей, который слышишь после пейотов, и разноголосицу препирающихся ангелов, которую вызывает ЛСД. Это поистине неземные, ни на что не похожие звуки – леденящее шипение истощающейся энергии и слабые хлопки опустошающегося пространства. Он сказал – не дай себя запугать, расслабься и пой, и я начинаю петь про себя: «О, прислушайся к шипенью энтропии…»