Демон ревности (Фиора и король Франции)

– Именно так. Королю не нравится, когда его посланники исчезают бесследно или становятся жертвами нерадушного приема. Ну а пока можно сказать, что все хорошо, что хорошо кончается. Хотя с его святейшеством еще не все окончено.

– Королю Франции угодно быть посредником в улаживании конфликта между Римом и Флоренцией? – не удержался от вопроса Деметриос, который все больше входил во вкус политических игр с тех пор, как ему пришлось пожить около Людовика XI.

– Ни в коем случае. Моя миссия в Италию имеет двойную задачу: заверить Флоренцию в том, что Франция будет оказывать ей помощь и поддержку, а что касается папы римского, то я должен дать ему понять, что король гневается на него. У меня с собой есть для него письмо, которое, может быть, образумит папу.

Это письмо содержит предложение короля созвать в ближайший месяц в Орлеане представителей церкви для восстановления Прагматической Санкции, [2] установленной в свое время в Бургесе еще при царствовании Карла XII. Он требует собрать генеральный церковный совет и будет просить у него низложения Сикста IV. А в конце письма король пожелал папе, чтобы тот, ослепленный ненавистью к Флоренции, немного прозрел, ибо настоящая опасность грозит со стороны Турции.

Деметриос аж присвистнул:

2

Прагматическая Санкция освобождала в некоторой степени французскую церковь от временной зависимости от Рима, который больше не имел права назначать ни епископов, ни аббатов, а самое главное – получать от них прибыли. Людовик XI отменил ее в самом начале своего правления.

– Надеюсь, вы выйдете живым и невредимым из всей этой истории?

– Это меня как раз не волнует. Даже если со мной что-нибудь случится, нашему повелителю все равно удастся восстановить это старое право наследования Королевства Неаполя, и он пошлет для этого армию в Арагон. А армия эта будет все равно проходить через Рим.

– Для суверена, который якобы не хочет войны, – вставила Фьора, – он торопится проглотить всех разом.

– Но это всего лишь пустая угроза, донна Фьора. Король слишком разумен, чтобы идти на опасные авантюры. А Италия ему интересна только как союзник Флоренции и Венеции. В данный же момент главное для него – знать, сплотятся ли вокруг монсеньора Лоренцо сеньория с духовенством против происков Сикста.

– Флорентийцы не такие трусы! – воскликнула Фьора, гордая за свой народ, который она горячо любила. – Отлучение Лоренцо и настоятелей усиливает их возмущение папой. А что до войны, так люди прекрасно понимают, что она неизбежна. И не надо обольщаться тем, что мы только и умеем беспечно веселиться во время праздников.

– Война? Согласен, но интердикт? [3]

– Надеюсь, папа не дойдет до этого? – спросил Деметриос.

– Наши осведомители в Риме передали нам как раз обратное: папа об этом серьезно подумывает. И такой человек считает себя набожным! А ведь он готов на все, чтобы только поставить Флоренцию на колени, погубить Медичи и завладеть богатством и властью. Как вы думаете, что должен делать город в такой ситуации? Сдаться?

3

В Средневековье с площади, где располагалась церковь, был провозглашен так называемый интердикт – запрет, повлекший за собой духовную смерть государства и явившийся, по существу, его истинной катастрофой: были закрыты церкви, смолкли колокола, прекратились исповеди, венчания и даже отпевание умерших, которых запрещалось заворачивать в саван, больным отказывалось в медицинской помощи, нищим и калекам не давали приюта. Неисполнение интердикта жестоко каралось законом.

– Ну уж нет! – воскликнул Деметриос. – Люди, воспринявшие греческую культуру и философию, уже никогда больше не вернутся к прежним варварским временам. И я даже готов предсказать вам, что произойдет, если духовенство будут принуждать исполнять то, что приказал папа: оно просто скинет его, как ненужную вещь. Во всяком случае, я был бы сильно удивлен, если архиепископ подчинился бы ему.

– До чего же приятно разговаривать с вами, Деметриос, – сказал Коммин, улыбнувшись. – Вы необычайно проницательны. Но хватит политики! После такой трапезы это даже просто неприлично!

– Тогда о чем же еще вы хотели бы поговорить? – спросила Фьора с улыбкой. – Ведь политика поглощает три четверти вашей жизни.

– Тогда поговорим о вашем будущем. Я, кажется, говорил вам, что в вашем доме, в котором вас ждут с нетерпением, все осталось по-прежнему. Полагаю, что и вы сами хотите туда вернуться как можно скорее.

– Еще как хочу! – воскликнула Фьора. – Я так скучала все эти месяцы разлуки по моим домочадцам. А мой сын даже не знает меня, ведь меня похитили сразу же после его рождения. Вдруг я не понравлюсь ему?

– Выходит, у парня плохой вкус, если он не признает такую мать, как вы, донна Фьора, – вздохнул Мортимер, вставая из-за стола после сытной еды и прохаживаясь по огромному прохладному залу. – Но мне лично кажется, что вы зря беспокоитесь, ведь сам король обожает вашего мальчика. Уж как он радуется, когда видит его. А как возвращается с охоты, так всякий раз заглянет в ваш замок, чтобы только взглянуть на дитя.

– Это правда? Он приходит навестить моего Филиппа?

– Ну да! Вы же знаете, как он заботится о наследнике престола, слабом и хрупком ребенке! А этот малыш без отца и матери очень трогает его. Он ему как родной дедушка.

– Кто бы подумал, что он такой заботливый и нежный! – прошептала в волнении Фьора. – Я не считаю себя достойной его доброты, но буду счастлива встретиться также и с ним.

– Отлично! Так когда же мы отправимся в путь? – спросил шотландец.

Они решили отправиться в путь на следующей неделе, чтобы Фьора успела как следует собраться, к тому же ей не хотелось обижать Лоренцо поспешным отъездом. Итак, Фьора и Коммин должны будут покинуть Флоренцию в один и тот же день, но в разных направлениях: один поедет сначала в Рим, а потом снова вернется во Флоренцию, так как король считал, что его посланник должен быть рядом с Медичи в эти тяжелые времена; другая направлялась во Францию, не зная, вернется ли она когда-нибудь во Флоренцию, так как теперь это зависело только от решения Филиппа.

Когда гости уехали в город, Фьора, взяв под руку Деметриоса, увела его в сад. Стояло лето, вдоль дорожек сада, посыпанных гравием, распускались розы, а лавровые деревья уже покрылись букетиками цветов. При виде этой красоты у Фьоры сжалось сердце: неужели ей придется покинуть и этот дом, и этот сад? Деметриос, наблюдающий за ней, заметил, как слеза задрожала на ее ресницах. Он крепче сжал ее руку:

– Тебе жаль уезжать отсюда?

– Ты знаешь, да... И все-таки ты не можешь себе представить, как я хочу поскорее увидеть Филиппа. Мы могли бы снова стать счастливыми. Порой мне кажется, что я сама себя плохо понимаю. Как будто во мне живут две женщины.

– Не «как будто», а так оно и есть. Одна женщина связана с Флоренцией глубокими корнями, воспоминаниями счастливого детства и юности, другая страстно любит своего мужа. Ты же страдаешь при мысли о том, что должна покинуть свой любимый город, не зная, что ждет тебя впереди. Скажешь, я не прав?

– Ты всегда прав. Ведь мы с Филиппом так мало пробыли вместе, а успели причинить друг другу столько боли.

– Не хочешь ли ты сказать, что, если бы не твой сын, ты бы не вернулась?

– О нет, ни на один миг! Какие бы испытания ни ждали меня впереди, моя жизнь – это Филипп, и я никогда не откажусь от него.

Садовая дорожка незаметно привела их к гроту. Деметриос указал на него легким кивком:

– Ну а как же этот?..

– Он забудет меня. И очень скоро. Ведь ему предстоит защищать свой город, да и флорентиек, мечтающих о нем, не так уж и мало. Взять хотя бы Бартоломею дель Нази, а уж о других я и не говорю.

– Возможно, ты и права. А ты сама-то сможешь его забыть?

– Никогда... Хотя нет, ведь я его уже начинаю забывать.

– Довольно интересный ответ, – усмехнулся Деметриос. – Я бы сказал, трудный для понимания. Даже для мужчины, который считал себя знатоком женщин!