Демоны Хазарии и девушка Деби

По крутой тропинке спустили их и бросили в камеру тюрьмы, вырубленной в скале. Волны моря били снизу по железной двери, верхняя часть которой была затянута ремнями, утыканными гвоздями.

Это случилось так быстро и так неожиданно, пока они успели понять и начали кричать и сопротивляться, лишь оказавшись в камере. Офицер глядел на них тяжелым взглядом, явно говорящим о подступающей тошноте. Казалось, еще миг, и он отвесит каждому пощечину. Но он только сжал зубы и с грохотом захлопнул дверь.

После этого грохота и замирающих шагов уходящих тюремщиков, воцарилась тишина. Звук небольших волн снизу и крики чаек сверху был едва слышен.

Тите было все равно. Она даже ожидала этого. Слишком много хорошего произошло с ней в течение последнего времени. Она собрала тряпье одежд моряков, сидевших, вероятно, прежде в этой камере, и уселась на них. Вернулась в прежний мир зла и насилия, думала она.

Капланы были вне себя от гнева. Они привыкли к иному отношению к их семье. Песах был в шоке, близком к полной депрессии. Нечего делать, вертелась мысль в его сознании, соединяясь с вовсе глупой: кто будет кормить лошадей и разнуздает их, что случится с пастой гусиной печенки, которую он купил утром, чтобы мазать на мацу, и которая была долго на солнце.

Прошел, быть может, час, и снова послышались шаги на ступенях, вырубленных в скале. Дверь открылась, и вошел граф. Короткая плетка была прикреплена к его поясу. Он похлестывал ею по голенищам сапог. Все стояли, вытянувшись перед ним.

«Мы глубоко огорчены», – негромко сказал Гедадияу, и плетка хлестнула его по руке, закрывшей лицо.

«Ты что делаешь?» – крикнул Цувияу. – Ты что его бьешь? Так ты отмечаешь праздник?» – и тут же получил удар плеткой, но не в лицо, а по бедру.

Тита подняла глаза и почти благословила эти удары. Если так, чем же иудеи отличаются от других. Она опять потеряла под собой почву. Они, оказываются, такие же, как все, люди, а не птенцы лебедей. Что ж, прекрасно, все так, как было ей знакомо. Ей знакома атмосфера страха и угроз.

Граф начал кричать: «Что вы сделали? Что вы сделали? Как я мог послать таких жалких неудачников, как вы. Где дети? Где Йосеф и где Иаков? Где они? Что вы с ними сделали? О чем я просил вас? Сопровождать и следить за ними, сволочи, преступники!»

Слуги графа рассказывали потом, что никогда не слышали от него такого крика. Он бесился, спрашивал, буквально лаял им в лица. Особенно в лицо Тувияу, который осмелился открыть рот. Но больше не бил, не извлекал из ножен саблю или кинжал, чего даже с жадностью ожидала Тита. Она смотрела на этого кричащего человека и всё больше в него влюблялась, желая, чтобы он схватил ее и сказал: «Хотя бы одно дело хорошее сделали, идиоты, привезли мне отличную любовницу», и увлек бы, и переспал бы с ней, и успокоился.

Мозг Титы учуял нечто, таящееся в мозгу графа, но это, в общем-то, пустые мысли, вырванный лист из размышлений, возникающих и тут же исчезающих, вспыхивающих и гаснущих.

Наконец граф перестал кричать. Успокоился. И сдержанным опасным тоном сказал им: «Сидите, сидите».

Сам он остался стоять в окружении своих людей. Начал задавать вопросы, и парни отвечали, рассказывая все, что мы описали. «Где этот хутор, я не понимаю?» – он требовал тут же точных разъяснений. Он был нетерпелив, и, после долгих объяснений, понял, что это где-то западней Кохоли, глубоко провинциального города, о котором рассказывают быль.

Один сумасшедший умер, ибо хотел кусать за носы людей. Захоронили его далеко, на западном краю Хазарии, в пустынном месте. Гиена извлекла его труп. Но и ее обманул мертвый. Гиена хотела съесть бедро сумасшедшего, но он протянул ей лишь сердце. Оно было настолько горьким, что из гиены вышла душа вон. Это историю в Хазарии знал каждый, и тут же она возникала в памяти с упоминанием Кохоли. По сути, это было единственное, что возникало в воображении большинства жителей Хазарии при упоминании имени – Кохоли.

История эта забылась и хранилась лишь у венгров, которые тогда были под властью хазар и делали все, что хазары им приказывали. Один из их поэтов написал ее, и это одно из единственных упоминаний, не столь, может быть, важных, о той гигантской еврейской империи, которая начисто исчезла из мира.

«Так, – сказал граф своим людям, вернув плетку на место, – ничего больше мы от них не узнаем. Итак, мы немедленно скачем в Кохоли. Поспрашиваем там. Они, несомненно, знают. Схватим одного из двоих, оставшихся на хуторке пчеловодов. Какая наглость. Найдем это место, где были похищены дети. Выясним всё досконально. Найдем Йосефа и Иакова».

Назавтра граф немного успокоился, а так как был праздник, послал в камеру горячую еду. Начальнику караула сказал: «Не выпускай их оттуда, пока я не вернусь. Наказание, которое я дал им во гневе, не изменю. Но дай им все, что необходимо, чтобы они вовсе с ума не сошли. Они просто ничтожества, но не преступники, и по правде, я не знаю, что с ними делать. Я не определю им наказание, пока они не предстанут перед судом в Итиле.

Закатилось солнце за холмы на западе. Кончился праздник. Пекарни в селе напекли первые булочки. Большая корзина с булками была послана во дворец. Восемь булок в мешке были посланы в камеру. Один из солдат спускался по крутой тропе, сильный ветер с моря почти сталкивал его со ступенек. Стояла тьма, и фонарь с трудом освещал ступени. Вообще хазары не очень умели управляться с конструированием фонарей.

Солдат постучал в железную дверь и осветил фонарем пятерых, спящих по углам камеры. «Булки, – крикнул он им, – праздник Песах кончился».

Глава семьдесят четвертая

Граф отменил немедленный выход в дорогу. Выяснилось, что расставание его всадников с семьями и рыбацкими суднами, подготовка оружия и провианта займут день-два. И надо было потратить время на поиски материала о дьяволе Самбатионе.

Прошли среда и четверг. Но это деталь малозначительная. В воскресенье утром граф выехал во главе отряда из тридцати всадников и тридцати четырех лошадей на восток. В Шаркиле он остановился на два дня, посоветоваться и скопировать некоторые документы. Он с большой быстротой двигался на восток, от зари до первых сумерек, по двенадцать-тринадцать часов в день, и побил все рекорды, о которых мы писали раньше. В течение восемнадцати дней он преодолел 1300 километров до Кохоли, покрывая, в среднем, по 72 километра в день. Включая две субботы, два дня остановки в Шаркиле и один день проливных дождей, бьющих впрямую в лица графа и его отряда.

Но дьявол Самбатион отказался от их преследовать. Весь его гнев, который он вложил в свои колдовства, стоил ему в эти ливни огромных сил. Он чувствовал себя усталым, почти обессилевшим. Все дела забросил, вплоть до опасной черты. Какое мне дело до того, что случится, думал он про себя, вернусь в ручей на западной границе, и буду там устраивать засады евреям, которые хотят пробраться в Хазарию. Буду похищать самых перспективных из них, но слабых и бестолковых. Достаточно легко, по прежнему моему опыту ловить их, лишенных осторожности и нужной информации, совершающих ошибки по своей бестолковости и незнанию.

К тому же, он был уверен, что граф не найдет своих детей. Он знал, где они находятся. Их перепродавали и передавали из рук в руки, и они находятся сейчас в небольшом селе на берегу озера, в отличном и тихом месте.

Там все говорят на древнем итальянском языке. Дети здоровы, но настроение у них отвратительное. Человек, который их держит на старой водяной мельнице, ждет июня, и тогда с маленькой кавалькадой вооруженных всадников перейдет с детьми Альпы. Он продаст их итальянцам, и никакой хазар в жизни не сумеет найти их, упрятанных в огромных дворцах Сиены, Генуи, Вольтеры, Луки, Арреццо, Перруджи, Амальфи, Орвието, Витербо, Брачиано, и, конечно, не в Риме. Нет шансов. Каждый приехавший туда хазар, будет стоять, остолбенев, перед этими каменными дворцами, не зная языка.