День Гагарина

Одним словом, к дереву я отношусь с таким же уважением, как и к металлу. О металле много рассказывала мама — Анна Тимофеевна. Ее отец, а мой дед, Тимофей Матвеевич Матвеев, работал сверловщиком на Путиловском заводе в Петрограде. По рассказам мамы, он был кряжистый человек, мастер своего дела — рабочий высокой квалификации, из тех, которые могли, что называется, блоху подковать и из куска железа цветок выковать. Мне не пришлось видеть деда Тимофея, но в нашей семье хранят память о нем, о революционных традициях путиловцев.

Мама наша, так же как и отец, в молодости не смогла получить образования. Но она много читала и многое знает. Она могла правильно ответить на любой вопрос детей. А было нас в семье четверо: старший брат Валентин, родившийся в год смерти В. И. Ленина, сестра Зоя, тремя годами моложе, наконец, я и наш меньшой брат Борис.

Родился я 9 марта 1934 года. Родители работали в колхозе — отец плотничал, а мать была дояркой. За хорошую работу ее назначили заведующей молочнотоварной фермой колхоза. С утра и до поздней ночи она работала там. Дел у нее было невпроворот: то коровы телятся, то с молодняком беспокойство, то о кормах волнения.

Красивым было наше село. Летом всё в зелени, зимой в глубоких сугробах. И колхоз хороший. Люди жили в достатке. Наш дом стоял вторым на околице, у дороги на Гжатск. В небольшом саду росли яблоневые и вишневые деревья, крыжовник, смородина. За домом расстилался цветистый луг, где босоногая ребятня играла в лапту и горелки.

Хорошо помню себя трехлетним мальчонкой. Сестра Зоя взяла меня на Первомайский праздник в школу. Там, взобравшись на стул, я читал стихи:

Села кошка на окошко, Замурлыкала во сне…

Школьники аплодировали. И я был горд: как-никак первые аплодисменты в жизни.

Память у меня хорошая. И я много помню. Бывало, заберешься тайком на крышу, а перед тобой поля, бескрайние, как море, теплый ветер гонит по ржи золотистые волны. Поднимаешь голову, а там чистая голубизна… Так бы, кажется, и окунулся в эту красу и поплыл к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были у нас березы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескарей! Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, и она каждому нальет по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!

Мама, бывало, посмотрит на нас, на своих и соседских ребят, и скажет:

— Счастливое у вас детство, пострелы, не такое, как было у нас с отцом.

И задумается, и взгрустнет. А лицо у нее такое милое-милое, как на хорошей картине. Очень я люблю свою маму и всем, чего достиг, обязан ей.

Есть у отца брат — Павел Иванович. Служил, он ветеринарным фельдшером. Мы любили, когда дядя Паша приходил к нам и оставался ночевать. Постелет рядно на сене, ляжем мы, дети, вместе с дядей, и пойдут разговоры. Лежим навзничь с раскрытыми глазами, а над нами созвездия — одно краше другого. Валентин, старший брат, все допытывался:

— Живут ли там люди?

— Кто его знает… Но думаю, жизнь на звездах есть… Не может быть, чтобы из миллионов планет посчастливилось одной Земле…

Меня все время тянуло в школу. Хотелось так же, как брат и сестра, готовить по вечерам уроки, иметь пенал, грифильную доску и тетради. Частенько с завистью вместе со сверстниками поглядывал я в окно школы, наблюдая, как у доски ученики складывали из букв слова, писали цифры. Хотелось поскорее повзрослеть. Когда мне исполнилось семь лет, отец сказал:

— Ну, Юра, нынешней осенью пойдешь в школу…

В нашей семье авторитет отца был непререкаем. Строгий, но справедливый, он преподал нам, детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду. Никогда не применял ни угроз, ни брани, ни шлепков, никогда не задабривал и не ласкал без причины. Он не баловал, но был внимателен к нашим желаниям. Соседи любили и уважали его; в правлении колхоза считались с его мнением. Вся жизнь отца была связана с колхозом. Колхоз был для него вторым домом.

Как-то в воскресенье отец прибежал из сельсовета. Мы никогда не видели его таким встревоженным. Словно выстрелил из дробовика, выдохнул одно слово:

— Война!

Мать, как подкошенная, опустилась на залавок, закрыла фартуком лицо и беззвучно заплакала. Все как-то сразу вдруг потускнело. Горизонт затянуло тучами. Ветер погнал по улице пыль. Умолкли в селе песни. И мы, мальчишки, притихли и прекратили игры. В тот же день из села в Гжатск на подводах и на колхозном грузовике с фанерными чемоданчиками уехали новобранцы, цвет колхоза: трактористы, комбайнеры, животноводы и полеводы. Весь колхоз провожал парней, уходящих на фронт. Было сказано много напутственных слов, пролито немало горючих слез.

Как вода в половодье, подкатывалась война все ближе и ближе к Смоленщине. Через село молча, как тени, проходили беженцы, проезжали раненые, всё двигалось куда-то далеко в тыл — за тридевять земель. Говорили, что фашисты стерли с лица земли Минск, идут кровавые бои под Ельней и Смоленском. Но все верили: фашисты не пройдут дальше.

Наступил сентябрь, и я со сверстниками отправился в школу. Это был долгожданный, торжественный и все же омрачненный войной день. Едва мы познакомились с классом, начали выводить первую букву «А» да складывать палочки, как слышим:

— Фашисты совсем близко, где-то под Вязьмой…

События разворачивались быстро. Через село поспешно прошли колонны грузовиков, торопливо провезли раненых. Все заговорили об эвакуации. Медлить было нельзя. Первым ушел с колхозным стадом дядя Паша. Собирались в путь-дорогу и мать с отцом, да не успели. Загремел гром артиллерийской канонады, небо окрасилось кровавым заревом пожаров, и в село неожиданно ворвались гитлеровские самокатчики. И пошла тут несусветная кутерьма. Начались повальные обыски: фашисты все партизан искали, а под шумок забирали хорошие вещи, не брезговали одеждой, и обувью, и харчами.

Нашу семью выгнали из дома, его заняли фашистские солдаты. Пришлось выкопать землянку, в ней и ютились. Жутко было ночами, когда в небе заунывно гудели моторы вражеских самолетов, летевших в сторону Москвы. Отец и мать ходили темнее тучи. Их волновала не только судьба семьи, но и судьба колхоза, всего нашего народа. Отец не спал по ночам, все прислушивался, не загремят ли советские пушки, не наступают ли наши войска; он беспокойно шептался с матерью, рассказывал о появившихся вблизи смоленских партизанах, тревожился о Валентине и Зое — они уже были почти взрослые, а в соседних селах гестаповцы и полиция угоняли молодежь в неволю.