День гнева

— Око за око, — свирепо добавляет он под занавес.

Излагая свой замысел, Молина видит, как оживляются лица стоящих вокруг, как в потухших усталых глазах загораются жажда мести и надежда. И вот, воздев свою суковатую палицу, которой прикончил французского солдата, он решительно направляется к улице Илерас.

— Кто хочет драться взаправду — давай за мной! А вы, милые сеньоры, говорите всем, кого ни увидите: в Монтелеоне есть оружие!

3

В парке Монтелеон лейтенант Рафаль де Аранго с несказанным облегчением видит, как, протиснувшись в створку чуть приоткрывшихся ворот, спокойно направляется к нему капитан Луис Даоис.

— Ну что у нас тут? — осведомляется с полнейшим хладнокровием новоприбывший. — Доложите обстановку.

Аранго, едва сдерживаясь, чтобы не броситься в нарушение устава ему на шею, докладывает и без утайки выкладывает все, включая и свой приказ вставить кремни в ружейные замки и припасти хоть по несколько зарядов на ружье. Даоис принятые им меры одобряет.

— Это, конечно, попахивает контрабандой, — бегло улыбнувшись, говорит он. — Но ежели что, мы будем не с пустыми руками.

Положение довольно затруднительное, продолжает лейтенант, французский капитан и его люди с каждой минутой беспокоятся все сильней, а толпа за воротами становится все гуще и злее. Пока в центре города гремит пальба, новые и новые потоки разгоряченных мадридцев, среди которых немало женщин, пребывающих в крайне возбужденном состоянии духа, стекаются к Монтелеону с окрестных улиц, присоединяются к тем, кто уже барабанит в ворота, требуя оружия. Судя по докладам капрала Алонсо, который по-прежнему несет караул у входа, и сообщениям оружейного мастера Хуана Пардо, который живет как раз напротив и снует вперед-назад, принося вести с улицы, ситуация накаляется с каждой минутой. Да и сам Даоис, пока шел сюда по распоряжению полковника Наварро Фалькона, видел достаточно, чтобы это подтвердить.

— Ну да, — продолжает он все так же спокойно, — так оно и есть. Все же я полагаю, мы сумеем совладать… Как ваши люди?

— Очень встревожены, однако дисциплину помнят. — Аранго понижает голос. — Теперь, когда вы здесь, они будут чувствовать себя уверенней. Кое-кто из них говорил мне, что, если придется подраться, я могу на них рассчитывать.

Даоис улыбается еще безмятежней:

— До этого не дойдет. Мне как раз приказано следить, чтобы никаких столкновений и чтобы ни один артиллерист не покидал расположение.

— А насчет того, чтобы раздать оружие?..

— Об этом и речи нет. Это было бы просто безумием — толпа и так кипит… Ну а что французы?

Аранго незаметно показывает на середину двора, где французский капитан и его субалтерны весьма озабоченно смотрят на двоих испанских офицеров. Остальные — кроме тех, кто отправлен охранять ворота, — по-прежнему стоят «вольно» шагах в двадцати отсюда. Кое-кто присел на землю.

— Их капитан держался поначалу очень спесиво, но теперь, когда такая прорва народу собралась, — помягчел. Волнуется. Сейчас он, похоже, всерьез напуган.

— Пойду поговорю с ним. Напуганный и взволнованный человек может выкинуть невесть какой фортель.

В этот миг капрал Алонсо сообщает, что разрешения войти просят три артиллерийских офицера. Даоис, вроде бы не выказывая удивления, приказывает пропустить их, и вскоре во дворе, одетые по всей форме и с саблями на боку, появляются капитан Хуан Консуль и два лейтенанта — Габриэль де Торрес и Фелипе Карпенья. Они приветствуют Даоиса с такими многозначительно-серьезными лицами, что у Аранго создается впечатление, будто все трое уже виделись с ним сегодня утром. Хуан Консуль, как всем известно, состоит с Даоисом в теснейшей дружбе, и его имя, равно как имя капитана Веларде и еще нескольких лиц, чаще других упоминается в передаваемых из уст в уста толках о заговоре. Кроме того, он один из тех, кто вчера в гостинице Хениэйеса вызвал французских офицеров на дуэль — правда, так и не состоявшуюся.

«Здесь заваривается какая-то каша», — думает юный лейтенант.

* * *

Половина одиннадцатого. В одном из кабинетов Главного штаба артиллерии, помещающегося в доме № 68 по улице Сан-Бернардо, полковник Наварро Фалькон ведет спор с капитаном Педро Веларде, который сидит за письменным столом напротив своего непосредственного начальника. Капитан явился к нему, требуя разрешения немедленно отправиться в парк Монтелеон, и был до того возбужден, разгорячен и взволнован, что забыл все правила воинской вежливости. Полковник, который искренне ценит Веларде, отказал наотрез — мягко, ласково, но непреклонно:

— Там справится Даоис, а вы мне нужны здесь.

— Надо выступить, господин полковник! Ничего другого не остается! Даоис должен будет сделать это, а мы — вслед за ним!..

— Я вас очень прошу, во-первых, не говорить глупостей, а во-вторых, успокоиться.

— «Успокоиться»? Вы что, не слышите?! Там расстреливают людей картечью!

— Я исполняю приказ, извольте и вы делать то же самое. — Наварро Фалькон начинает терять терпение. — И не осложнять и без того запутанное дело! Ограничьтесь тем, что вам предписывает ваш долг.

— Мой долг призывает меня туда, на улицы!

— Ваш долг — повиноваться моим приказаниям. И все на этом!

Полковник, только что стукнувший кулаком по столу, жалеет, что все же не сумел сдержаться. Он старый солдат, сражавшийся и в бразильской Санта-Катарине, и на Рио-де-ла-Плата, в колонии Сакраменто, прошедший и осаду Гибралтара, и всю войну с Францией — тогда еще республиканской. И сейчас он с беспокойством оглядывается на письмоводителя Мануэля Альмиру и всех, кто из смежной комнаты невольно слышит этот разговор на повышенных тонах, а потом вновь переводит взгляд на Веларде, а тот сидит насупленный, чертит гусиным пером какие-то каракули и завитушки на разложенных перед ним листах. Полковник встает и кладет на стол капитана подписанный военным губернатором Мадрида генералом де ла Вера-и-Пантоха приказ, смысл которого сводится к тому, что, какой бы оборот ни приняли происходящие в городе события, частям столичного гарнизона надлежит пребывать в казармах безвыходно.

— Мы с тобой солдаты, Педро.

Веларде знает, что никого из своих подчиненных Наварро Фалькон никогда не называет по имени, однако, не тронутый этим признаком душевной приязни, качает головой и пренебрежительно отбрасывает приказ в сторону.

— Мы прежде всего — испанцы, господин полковник.

— Послушай, что я тебе скажу… Если гарнизон примет сторону восставших, Мюрат двинет сюда корпус Дюпона, а ему до Мадрида — один дневной переход. Ты что, хочешь, чтобы на город обрушились пятьдесят тысяч французов?

— Да хоть сто тысяч! Мы послужим примером для всей Европы и всего мира!

Утомленный бесплодным спором, Наварро Фалькон возвращается за стол.

— Слушать больше ничего не желаю! Ясно тебе?

Полковник усаживается, делая вид, что погрузился в изучение бумаг и не слышит тихого, как в бреду, бормотания Веларде: «Драться… драться… погибнуть за Испанию», — и думая про себя: «Дай бог Луису Даоису там, в Монтелеоне, сохранить здравомыслие и хладнокровие, а мне здесь — удержать Веларде за его столом. Ибо в таком состоянии выпустить капитана в артиллерийский парк — все равно что бросить горящий факел в пороховой погреб».