День гнева

— Вон там, там! Левей!

Капитан Даоис, стоя чуть поодаль и наблюдая за действиями остальных пушкарей, слышит частую череду внезапно грянувших выстрелов, видит, как целая россыпь пуль будто градом осыпает орудие Руиса — лейтенант ранен в левую руку, Хосе Абад и Санчес падают. Капитан в два прыжка подскакивает к ним — у одного размозжен череп, второй ранен в горло, но еще дышит. Капрал Алонсо, которому отскочившая пуля лишь оцарапала лоб, утирает кровь, готовится вернуться к обязанностям заряжающего. У Руиса сильно кровоточит широкая — в пядь — рана.

— Ну как вы? — перекрикивая грохот выстрелов, спрашивает его Даоис.

Лейтенант, пошатнувшись, опирается о ствол. Капрал тяжело дышит, вертит головой.

— Все в порядке, господин капитан, не беспокойтесь обо мне… Я в строю.

— У раны скверный вид. Надо бы перевязать.

— Сейчас… Сейчас пойду.

Трое мужчин и две молодые женщины: одна — Рамона Гарсия Санчес, та, что помогала выкатывать пушки, — утаскивают Гонсалеса и Абада, оставляющего за собой длинный кровавый след, к монастырю Маравильяс. Хосе Пачеко, вместе с сыном-кадетом Андресом принесший четыре картуза пороха, достает из кармана носовой платок, стягивает им руку лейтенанта повыше раны. От близкого грохота пушки у всех закладывает уши. Французы теперь перенесли огонь на ворота парка, и никто из артиллеристов не может прийти заменить выбывших у орудий. Даоису удается подозвать двоих горожан — Хосе Родригеса, хозяина винного погребка на Орталесе, и его сына.

— С пушкой никогда дела иметь не приходилось?

— Нет… Но дело-то вроде не такое уж хитрое — мы смотрели, как солдаты управляются.

— Тогда будете помогать здесь и делать, что скажет вон тот офицер.

— Ясно!

Впрочем, Даоис убеждается, что далеко не все откликаются с такой охотой. Пушкари и волонтеры выкладываются изо всех сил, но каждый раз, как французы усиливают огонь, все больше народу ищет убежища внутри Монтелеона или, оттащив раненых в монастырь, там и остается. Немудрено, отмечает капитан бесстрастно: чтобы сбить патриотический жар, нет средства лучше, нежели приправленная кровью картечь. И мало кто из тех офицеров, что еще сегодня утром рвались в бой, появился сейчас здесь. Так увлеченно ораторствовали в кофейнях, а теперь предпочитают вести себя потише. Даоис вздыхает, как бы с покорностью судьбе принимая неизбежное, и лезвием лежащей на плече сабли чуть поваживает взад-вперед по правому бакенбарду. Да, покуда он сам, Веларде и несколько других продолжают подавать пример, солдаты и добровольцы будут держаться — то ли из-за слепого доверия к офицерским эполетам на плечах у тех, кто взял на себя право вести народ — о, знал бы он, бедолага, куда его ведут! — то ли просто по привычке повиноваться и делать, что скажут, то ли из боязни показаться малодушным. Два слова — «кишка тонка» — по-прежнему производят поистине магическое действие на умы простонародья.

— Наводи! Хорош! Пли!

Руис продолжает распоряжаться у своего орудия. Даоис с удовлетворением отмечает, что и две другие пушки ведут огонь. Пули жужжат кругом, как осы, и севилец удивляется — как это он цел и невредим и почему не валяется на земле, как вон те несчастные с залитыми кровью лицами и широко открытыми, уставленными в никуда глазами. Или вон те, кого тащат к монастырю, чтобы отнять руку или ногу. Рано или поздно, заключает он, такая судьба постигнет нас всех, здесь ли, на мостовой, придется принять смерть или под сводами обители Маравильяс. И от этой мысли губы капитана кривятся в усмешке, горькой и безнадежной. На какое-то мгновение Даоис встречается глазами с Рафаэлем де Аранго — лицо у того почернело от пороховой гари, мундир расстегнут. Лейтенант ведет себя безупречно, делает, что надо, но в глазах его Даоису чудится упрек: должно быть, этот мальчик считает, что я этим всем наслаждаюсь. Странный он какой-то, странный во всем — недоверчивый, настороженный и непривлекательный. Вероятно, сознает, что если выйдет из этой переделки живым, если его не расстреляют и не сгноят в крепости за участие в военном мятеже, то все равно — карьера его испорчена навсегда, причем по нашей вине. Да ну его к черту. У каждого подсвечника — свой, как говорится, огарок. Лейтенанты, капитаны, рядовые — назад пути нет никому. И гражданским — тоже. А прочее — неинтересно.

Такие мысли проносились в голове у Луиса Даоиса, когда, повернувшись, он увидел перед собой Педро Веларде.

— Ты что?

Веларде, за которым неотступно, как тень, следует писарь Альмира, грязен и рван после схватки в доме на углу Сан-Андрес, куда он только что послал на усиление вторую половину отряда Космэ де Моры. Даоис замечает, что на элегантном, зеленого сукна мундире, присвоенном офицерам генерального штаба, не хватает нескольких пуговиц, а эполет на одном плече перерублен саблей.

— Как ты думаешь, к нам подоспеют на помощь? — спрашивает Веларде.

Ему приходится кричать, чтобы слова не заглушал беспрестанный грохот пальбы. Даоис пожимает плечами. Он сам сейчас не знает, что ему сейчас в большей степени чуждо — безмолвная укоризна лейтенанта Аранго или эта вот совершенно беспочвенная уверенность в благополучном исходе, сквозящая в словах Веларде.

— Никак не думаю. Мы одни… Чем богаты, как говорится, тем и рады.

— Но французы ослабили огонь.

— Как ослабили, так и усилят.

Веларде придвигается ближе, чтобы Альмира не слышал, что он говорит:

— Но ведь надежда есть, а? Есть? Твое донесение уже, наверно, доставлено капитан-генералу… Что-нибудь да сделают… поднимут войска… Если не последуют нашему примеру, то просто сгорят со стыда!..

Французская пуля, жужжа, пролетает как раз между этими двоими, глядящими друг другу в глаза. Один, как всегда, возбужден, другой — невозмутимо спокоен.

— Чушь не мели, — отвечает Даоис. — И ступай внутрь, а то убьют.

6

Изводя последние патроны, валлонские гвардейцы Паль Монсак, Грегор Францманн и Франц Велдер в порядке отступают через арку Кучильерос от Пуэрта-Серрада к Пласа-Майор. Они прикрывают друг друга, время от времени прячутся в подворотнях и подъездах и отбиваются, проявляя истинно германское упорство с той самой минуты, как очередная атака кирасир и пехоты вытеснила их с площади Себада, где они присоединились к оборонявшимся там горожанам, среди которых — житель Аргансуэлы Андрес Пинилья, холодный сапожник Франсиско Досе Гонсалес, сторож с Каса-де-Кампо Леон Санчес и ветеринар Мануэль Фернандес Кока. У подворья архиепископа Толедского убили французского офицера с двумя солдатами, и лягушатники ворвались внутрь, перевернули все вверх дном и разграбили. Сейчас, преследуемый кавалерией, отряд рассыпается в разные стороны: Санчес и Кока бегут к площади Кордон, остальные — к Кава-Альта, где пули перебили ноги Андресу Пинилью и наповал уложили сапожника Гонсалеса. Когда уцелевшие — трое валлонских гвардейцев, полковой лекарь Эстебан Родригес Велилья, 33 лет, подсобник Каменщика Хоакин Родригес Оканья и бискаец Кайетано Артуа, служащий у маркиза де Вильяфранка, — сделали попытку закрепиться, использовав для прикрытия две кареты, брошенные у нижних ступеней арки Кучильерос, сверху, от Гвадалахарских ворот появляется, стреляя во все, что движется, взвод императорских гренадер.

— Уходим! Уходим! Живо!

Оказавшиеся в буквальном смысле меж двух огней, гибнут бискаец и каменщик, а Монсаку, Францманну и Веллеру удается уйти по лестнице, Эстебану же Родригесу, раненному в ногу и пытавшемуся скрыться на своем постоялом дворе, нагнавший его кирасир наносит две раны — в голову и в шею. Полумертвый, истекающий кровью лекарь доползает до Пуэрта-Серрада, а там какие-то добросердечные люди поднимают его с земли, вносят во двор гостиницы, куда выбегает его молодая жена Роса Убаго. Но тут же появляются несколько французов, которые шли следом за раненым и теперь намерены добить его.

Солдаты осыпают лекаря ударами прикладов и пинками вперемешку с самой грязной бранью, прогоняют соседей, отбрасывают в сторону жену, грабят дом и уходят, сочтя, что Эстебан мертв. Он, однако, прожил, терпя несказанные муки, еще десять дней, после чего скончался от полученных ранений и увечий. Вдова его, Роса Убаго, вернулась к себе в Галисию и, если верить хранящемуся в семье письму, замуж больше не вышла, «почитая память супруга, погибшего как герой».

* * *

— Слава храбрецам! Да благословит вас Господь! Да здравствует Испания!

Все это выкрикивает сестра Эдуарда де Сан-Буэнавентура, которая вместе с игуменьей, еще пятью монахинями строгого обета и четырнадцатью послушницами живет в затворе во внутренней, недоступной посторонним части обители Маравильяс, стоящей прямо напротив парка Монтелеон. В отличие от своих товарок сестра Эдуарда не ходит за ранеными, которых приносят с улицы, не помогает капеллану дону Мануэлю Рохо причащать и соборовать умирающих. Она неотступно стоит у окна, выходящего прямо на ворота парка, и воодушевляет сражающихся, бросая им через прутья решетки ладанки и литографированные образы святых, а горожане и солдаты подбирают их, прижимают к губам, прячут за пазуху.