«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

— Раз уж их изобразили, значит, они тоже чего-то хотят? — привела она Шрамова в замешательство вопросом, на который он до сих пор не нашёл ответа.

Тишка и Лапик, хоть и близнецы молочно-золотистого окраса, но — разные. Оттого, что Тишка стал любимцем Шрамова, он на него всё больше и походил — грустный, весь погружённый в себя, а Лапик — нежный и весёлый, как матушка. Даже пахли они по-разному: Тишка источал солоновато-терпкий, штормящий запах Шрамова, а Лапик — сладковато-травянистый, убаюкивающий аромат матушки.

В детстве игрушки даются человеку для того, чтобы не было так страшно входить во взрослый мир. Тогда игрушки — толмачи между мирами. А в зрелости, как в случае со Шрамовым, они, быть может, возвращаются к людям затем, чтобы не было так больно перемещаться из мира познанного в тот бывший, сузившийся до непознанного? И здесь игрушки — поводыри?

Поводыри-то поводырями, но нет на свете беззащитней существ, чем игрушки! Не дети, не домашние животные, не рыбки в аквариуме. Дети, в случае чего, могут пожаловаться родителям, домашние животные — огрызнуться, а рыбки — забиться в ракушку. Неправда, что игрушки не требуют пищи. Их нужно кормить лаской. Известно, что на мягких игрушках некоторые люди спят. Может, также и Бог отсыпается на людях? Увы, миром пока не придумано двух законов, предусматривающих наказание, — за жестокое обращение человека с игрушками и за такое же обращение Бога с людьми.

— Ты с ними-то хоть разговариваешь? — пеняла Шрамову матушка. — Они всё понимают. Так жалостливо иногда смотрят, словно хотят сказать: «Кого вы из нас сделали?! Могли бы — ангелов или, на худой конец, людей…»

— Шкурки их изготавливают в Поднебесной, синтепоном набивают в Пермудске, а душу вдыхают на небесах, — делился продиктованным ему горним промыслом Шрамов.

Он вдруг ощутил: подобно тому, как игрушки просятся на руки, мужчине важно, чтобы его «брали на руки», как игрушку. По сути, мужчина — это игрушка женщины. Или, если угодно, игрушка в женских руках. И когда поначалу матушка брала на руки двух игрушечных щенков-сенбернаров, это было для него острым укором бытия, чья повозка не покатилась по обыденной колее, то сейчас он знал, что не только игрушки понимают его, но и он понимает игрушки. И это примирило его с получившейся жизнью.

— А игрушки не оживают? — с обнадёженностью маленькой девочки обратилась однажды матушка то ли к сыну, то ли к Отцу. И, не дождавшись ответа, повернулась к игрушкам: «Знали бы вы, как вас любят, вы бы сразу ожили!»

Всё безлюбое существо в Шрамове вздрогнуло: эх, если бы познать человеку вовремя, как любят его!..

г. Пермь

ДиН память Юрий Кузнецов

Тайна славян

Буйную голову клонит ко сну. Что там шумит, нагоняя волну? Во поле выйду — глубокий покой, Густо колосья стоят под горой. Мир не шелохнется. Пусто — и что ж! Поле задумалось. Клонится рожь. Тихо прохлада волной обдала. Без дуновения рожь полегла. Это она мчится по ржи! Это она! Всюду шумит. Ничего не слыхать. Над головою небесная рать Клонит земные хоругви свои, Клонит во имя добра и любви. А под ногами темней и темней Клонится, клонится царство теней. Клонятся грешные предки мои, Клонится иго добра и любви. Это она мчится по ржи! Это она! Клонится, падает с неба звезда, Клонит бродягу туда и сюда, Клонит над книгой невинных детей, Клонит убийцу над жертвой своей, Клонит влюблённых на ложе любви, Клонятся, клонятся годы мои. Что-то случилось. Привычка прошла. Без дуновения даль полегла. Это она мчится по ржи! Это она! Что там шумит? Это клонится хмель, Клонится пуля, летящая в цель, Клонится мать над дитятей родным, Клонится слава, и время, и дым. Клонится, клонится свод голубой Над непокрытой моей головой. Клонится древо познанья в раю. Яблоко падает в руку мою. Это она мчится по ржи! Это она! Пир на весь мир! Наш обычай таков. Славно мы прожили сорок веков. Что там шумит за небесной горой? Это проснулся великий покой. Что же нам делать?.. Великий покой Я разгоняю, как тучу, рукой. Буйную голову клонит ко сну. Снова шумит, нагоняя волну… Это она мчится по ржи! Это она!

Пётр Ореховский Фетяска и Голубков

Она была стервой, и мать её была стервой, и муж её начал работать ещё в советское время в ОБХСС, который превратился при капитализме в совсем нецензурную для русского слуха аббревиатуру из двух слогов ОБЭП. Фамилия её по мужу была Фетяскина, за глаза студенты звали её попросту Фетяской, по аналогии с завозимым то ли из Болгарии, то ли из Венгрии невкусным вином.

У неё было хорошо сложённое тело, достоинства которого подчеркивались дорогими нарядами, но лицо Фетяски напоминало грушу с торчащим буратиньим носом и маленькими глазами. Поэтому она накладывала кучи… то есть слои косметики на свои лицевые мускулы и, в общем, добивалась того, что казалась при первом знакомстве весьма симпатичной. И не только при первом, но иногда и при втором, и при третьем возобновлении знакомства… хотя некоторых начинало воротить уже с первого раза, когда они успевали разглядеть в этой широкой, растянутой чуть ли не до ушей улыбке мелкие острые зубки.

Мать её, Вера Павловна Шишова, заведовала кафедрой политической экономии в местном мединституте. В славное и простое советское время политэкономия была главной наукой, которую должны были знать все: от врачей и педагогов до военных летчиков, исключение могли сделать разве что для каких-нибудь ядрёных физиков… недаром среди врачей бытовала легенда о двух скелетах, женском и мужском, на выпускном экзамене…

— Кто это? — спросил профессор будущего Гиппократа, надеясь получить исчерпывающее объяснение разницы строения костей женского и мужского организмов.

Студент молчал.

— Бог мой, да чему же вас учили все эти шесть лет?

— Неужели это Маркс и Энгельс? — робко поинтересовался врачеватель.

Шишова знала своё место в мединституте… хотя главное, что и все остальные хорошо знали, что это за место и кто она такая. Поэтому и в советские годы все курорты были предоставляемы в распоряжение её семьи, и в наступившие сложные капиталистические времена у городских медицинских светил не было более важной задачи, чем здоровье Веры Павловны, её пенсионера мужа, а также поддержания высокой физической формы семьи её единственной и горячо любимой дочери.

Первым любовником Фетяски стал чернобородый еврей с яркой внешностью и басистым голосом. Окружающим он напоминал молодого Маркса, и даже короткий шрам на правой щеке, полученный, если верить сплетням, за мошенничество во время карточной игры, придавал ему дополнительную импозантность. Они работали на одной кафедре с Фетяской, преподавая всё ту же политэкономию будущим инженерам. Фетяске тогда уже стало скучно с мужем, который выполнил свои первичные функции: помог ей обзавестись сыном и квартирой и теперь наблюдал нетрезвыми испуганными глазами, как становятся героями коммерции и приватизации те, кого он арестовывал и сажал во второй половине восьмидесятых. Секс с испуганным нетрезвым мужчиной — дело невесёлое, и Фетяска решила разнообразить свою постель. Лев Моисеевич был человеком бурного темперамента и её более чем удовлетворил.

Фетяска тогда скрывала эту свою связь и от коллег по кафедре, и от мужа. Это придавало дополнительную пикантность её роману: ей нравилось хитрить и вести двойную жизнь. Однако Лев Моисеевич, доработав учебный год, расстался и с Фетяской, и с кафедрой. Он занимался мелкой спекуляцией и во время преподавания политической экономии социализма, теперь же, когда последняя из актуальной учебной дисциплины перешла в сферу истории экономических учений, Лев Моисеевич с головой погрузился в процесс «первоначального накопления» (см. «Капитал», т.1, глава 24, «это, уважаемые товарищи студенты, вам необходимо не просто прочесть, но и сделать краткий конспект к следующей пятнице…»).

Фетяску вдохновил его пример, несмотря на то что на предложение вести совместный бизнес Лев Моисеевич таки не выдержал и расхохотался ей прямо в лицо. Со времен своей аспирантуры, которую она проходила в Москве, Фетяска привозила из столицы в родной областной центр разные мелочи. Казалось, что спрос на них абсолютно неограничен, и Фетяска пополнила ряды челноков, сдавая кожу, бижутерию и золотые побрякушки, доставляемые ею теперь из Турции, знакомому азербайджанцу, который реализовывал всё это в убогом железном сварном киоске, поставленном, тем не менее, в центре города, на Социалистическом проспекте. Она даже перешла на полставки в техническом университете, чтобы работа не мешала бизнесу, и попробовала вести с реализатором-азербайджанцем не только деловую, но и интимную жизнь. Это ей, однако, не понравилось: её партнёр был простым горячим сыном Кавказа и заканчивал половой акт за три минуты, полагая, что всё остальное есть разврат и извращение.

Однако этого мимолетного любовника Фетяска уже не скрывала, бывая с ним в ресторанах, не ночуя иногда дома и даже выполняя работу продавца в его жестяной лавочке.

Деловой союз их продолжался ненамного дольше, чем интимный. В городе убили какого-то авторитетного вора славянской национальности, убийство приписали кавказцам, после чего начались обычные в таких случаях бандитские погромы, сопровождаемые тихой симпатией местной милиции. Азербайджанец в спешном порядке продал товар и своё место на Социалистическом проспекте и отбыл в неизвестном Фетяске направлении, обманув при этом партнёршу примерно на три тысячи долларов. Урон был небольшой, но обидный.