День Литературы 143 (7 2008)

Валентин РАСПУТИН ГОЛОС ВЕЗДЕСУЩИЙ

Который год Александр Бобров — писатель и тележурналист — ведёт под рубрикой "Мой месяцеслов" в газете "Советская Россия" свой календарь наиболее значительных общественных, культурных и политических событий, и мы уже привыкли к нему, ждём его, располагаемся перед чтением поудобней, предвкушаем удовольствие от острого, порой язвительного и всегда наблюдательного вездесущего голоса. Александр Бобров — поэт, и о чём бы он ни писал, какую бы мерзость текущей российской "демократии" ни выставлял на всеобщее обозрение, какому бы празднику ни радовался — всё у него имеет поэтический канон, во всём слышится поэтический размер.

И вся отечественная поэзия — и не только поэзия — в помощь ему для уяснения предмета новой жизни и новой культуры, обрушившейся на Россию. Тут и Пушкин, и Тютчев, и Блок, и Есенин, и славянофилы, и Достоевский, и историки, и полководцы, и древние. И всегда — к месту, всегда в поддержку.

Но эрудиция автора, разумеется, не только в цитировании, но прежде всего в точных и остроумных суждениях, одетых в пронзительную простоту, по поводу общественных и духовных завихрений, которыми так богата наша действительность.

Никто из противоположного лагеря (я имею в виду противоположение главным образом духовное) не мог быть способен на этот жанр, удачно найденный и много говорящий, потому что для владения им требуется, помимо таланта, ещё и правота.

"Нет лучше русской истории", — писал Пушкин Чаадаеву. Право, не скажешь, входит ли новейшая наша история в это "нет лучше". Несмотря на всё неприятие происходящего в стране последние пятнадцать лет, может быть, и входит. Если удастся России стряхнуть с себя чужебесие и остановить развал, вновь стать собою, если крайнее напряжение нашего духа не даст обрыва, мы могли бы в очередной раз гордиться своей способностью, запустив дело спасения до последнего предела, тем не менее подняться и выпрямиться. Тогда бы это и было продолжением "нет лучше". И тогда "Месяцеслов", эта своеобразная летопись одного из самых опасных и интересных периодов смуты, мог бы явиться бесценным документом этого выпрямления.

Но, полагаю, задачи у него скромнее, и пишется он не для историков. Пишется он — для нас. "Прейдёт лик мира сего", — сказано в Евангелии. Чтобы в будущем "лике" были мы не старческой морщиной, а полновесной чертой, и требуются нам эти постоянные собеседования. Уж чего нет и быть не может в "Месяцеслове" от Александра Боброва — ни в одной букве ни слабости, ни уныния.

Михаил ВИШНЯКОВ

5 июля умер замечательный русский поэт Михаил Евсеевич Вишняков.

Творчество его было отмечено различными премиями, он был Почетным гражданином Читы, но главное — он всегда был поэтом.

"Михаил Вишняков, мой земляк-сибиряк, — поэт богатого и открытого дара, притом общительного, свойского, дружеского. Он с редкой любовью пишет о тайге, о человеке, о прошлом и настоящем — обо всём, что есть в мире родного, — писал в предисловии к его двухтомнику Валентин Распутин. — И стих его говорливый, чистый, музыкальный — как таёжный ручей в заповедном месте. И когда читаешь его — полное впечатление, что это самосказанное, свободно льющееся слово, которое не приходится ни искать, ни гранить".

Михаил Вишняков прожил яркую жизнь, и мы уверены, что имя его останется в русской литературе, потому что мало кто говорил так же талантливо и значимо о России, о русской судьбе, как Михаил Евсеевич Вишняков.

В.Б. Балдоржиев, В.Г. Бондаренко, Г.Р. Граубин, Н.М. Коняев, Н.В. Переяслов, Е.В. Стефанович, Б.А. Орлов, Б.И. Кузник, Т.П. Батурина.

***

В эту ночь я уснул где-то в тёмной степи,

на заброшенном конном заводе.

(Шла метель.

Я костёр запалил из обломков саней.)

И приснились мне кони,

и резали руки поводья,

было больно держать мне

летящих над миром коней.

Оглянусь — ни луны, ни звезды верстовой,

только гривы,

словно метеориты,

летят и горят в небесах.

Я не мог бить коней,

как табунщики -

вдумчиво, трудолюбиво

бьют по спинам, по тёплым губам,

да по звёздочкам карим в глазах.

И не мог удержать их — весна ветровая

растрепала пространство,

и гнула барханы в дугу.

И всё гнался за нами,

и жалобно ржал, отставая,

жеребенок,

похожий на яркий багульник в снегу.

Жизнь, как степь.

В ней метельного, грубого вдоволь.

Торопись — не отстать,

не доверься разнеженным снам.

Вечно гонит судьба,

как того жеребёнка гнедого,

поколенье моё

по российским крутым временам…

***

Я родился для песен

в непесенный полдень России.

Тяжело дозревали

намокшие в ливень хлеба.

И крестьянские вдовы

в несжатых полях голосили

и ссыпали зерно

в непроветренные погреба.

Над большими дорогами

шли косяки перелётных.

Возвращались солдаты в шинелях,

как небо, седых.

Их встречали в полях.

Обступали устало и плотно.

И так долго глядели,

так жадно глядели на них.

Эта послевоенная осень.

Как нивы сырые,

с молоком материнским

впитал непонятливый я

боль несжатых хлебов

и протяжные всхлипы России с её грозной судьбой,

с драматизмом её бытия.

Геннадий ФРОЛОВ «НО ПЬЕСЕ НЕ ВИДНО КОНЦА»

***

Се вид жизни скоротечной!

Сколь надежда нам ни льсти,

Все потонем и бездне вечной,

Дружба и любовь, прости.

Державин

Се вид жизни скоротечной.

(Понимаешь? — понимай!)

Мне бы домик с русской печью

Да аржаный каравай.

Да стакан чайку покрепче,

Да твои послушать речи,

Да под вечер в тишине

Для забавы, для веселья

Скромно справить новоселье

И довольным быть вполне.

Но, увы! Судьба иная

Нам с рождения дана.

(Принимаешь? — принимаю!)

Не изменится она.

И не волен я, не волен

Умереть в широком поле,

И свободу обрести.

И напрасно мысль лелею:

Ничего я не сумею,

Сколь надежда мне ни льсти.

Всё потонет в бездне вечной.

Но пока ещё живой,

И иду к тебе навстречу,