День от субботы

Сделай мне не больно, Сольвейг.

Попытайся. Если сможешь.

Цыганское

Месяц распался колодой карт – снова дорога, казенный дом, видишь, красавица, это март – твой кареглазый суровый Дон, ох, и горячих твой Дон кровей, плетью огреет – поспоришь с ним… Не уводи по ночам коней, громко браслетами не звени, вечером будешь плясать – глаза не поднимай на чужой костер… Туз тебе выпал, пасьянс сказал: Дон несговорчив, да нож остер, карты не выдадут, я смолчу, песней прикрою твои пути, все тебе, милая, по плечу – лошадь гнедую седлай, лети, ветром сливайся с ее спиной, с яростным стуком ее копыт… Дон не поспорит с такой весной, сам, помолчав, отойдет с тропы, Дон догадался, кого взрастил, знал, как неистово ждешь огня, карты не выдадут, Бог простит… Будешь гадать – вспоминай меня…

… Месяц распался колодой карт, к старым замкам подобрав ключи…

Слышишь, красавица, это март

цыганским напевом

летит

в ночи.

Ветер с севера...

***

Ветер с севера гонит тучи, и дождем караван навьючен, ветер холоден, стар и скрючен, он устал от такой весны. Дождь прольется над нашим домом, по нелепым законам Ома – мы устроены по-другому, то есть слишком напряжены. Силу тока пора уменьшить – чтобы не было в сердце трещин, по которым ясней и резче узнают не попавших в рай. Отрекайся, люби, как надо – добродетель, покой и правда – получай это все в награду, просто медленно умирай. Умирай – потому, что /слышишь?/ ты не хочешь подняться выше, стоя где-то под самой крышей, ты твердишь о родной земле, что считает тебя игрушкой – много лет никому не нужной, что жестоко снимает стружку, заставляя собой болеть. О земле, что давно не держит, что уже нарожала свежих, что тебя отпустила прежде, чем мы стали ее просить… Небо ждет, только ты боишься сделать шаг, оказаться ближе, ты упрямо стоишь под крышей, вызывая себе такси. Небо теплое, словно море, я теряюсь в его просторе, я не в праве решать и спорить, я не в силах сидеть и ждать. Крепкий вечер в бокале подан, тучи пьют дождевую воду, на войне за свою свободу мне приходится побеждать. Моя армия – дождь и ветер, я одна здесь за все в ответе, я случилась на этом свете для того, чтобы вы смогли… По карнизам шагают тучи, караван темнотой навьючен, ты не знаешь, как будет лучше.

Ты не видишь меня с земли.

Мы опять не имеем ни шансов, ни прав...

***

Мы опять не имеем ни шансов, ни прав – только выкрутить пробки и стать потемнее. Почему тебя нет ни online, ни in love, если я без тебя засыпать не умею? Позвони, расскажи мне забавную чушь – про невежливый ветер и злые трамваи, я тебя продышу, проживу, промолчу, я тебя удержу до рассвета словами – где-то в снах, от которых всего лишь черта остается под утро на смятой подушке… Иногда ты умеешь меня не читать. Иногда я пытаюсь об этом не слушать. Иногда нас разводят по разным углам, как детей, что уже напроказили слишком… А сегодня – сидеть без назойливых ламп, просто ждать, когда ты наконец позвонишь мне, в темноте вспоминать, как звучат голоса, как от счастья и нежности пальцы немеют…

Я б сама позвонила, чтоб это сказать, но ты помнишь – ни шансов, ни прав не имею.

А у нас сегодня срывается дождь...

***

А у нас сегодня срывается дождь. На крик. А иначе никто не станет его жалеть. У трамваев люди высечены внутри, как рисунки в первобытной седой скале. Вдоль дорог гуляет ветер – пора теплеть, только он упрямый, северный, по глазам, и слезинки проявляются на стекле, словно кто-то их нарочно подрисовал. Так идут вагоны, медленно, как в кино, вот такой дождливый, странный палеолит. А у нас сегодня срывается все. С весной. Мы, пожалуй, даже сделали, что смогли. Посидели, улыбнулись, спросили, «как», помолчали и ответили «хорошо». За стеной пещеры слышится барабан – оказалось, это дождь на порог пришел. С ним явились злые духи слепых ночей, с ним явилась эта липкая тишина… Нам друг друга надо просто спросить: зачем? Так жестоко… Надо. Просто. Друг друга. Нам.

Наша эра – приспособься и выживай в предвесеннем обострении бытия. Где-то в будущем этот город похож на рай.

А сегодня здесь срывается дождь.

И я.

Город внутри

***

Видите, доктор?

У меня в подреберье – город.

Его узкие улочки водят закат по кругу,

на ратуше бьют часы… Приложите руку –

Вы услышите этот древний тревожный бой.

Что со мной?

Это лечится, доктор?

А ночью в нем слишком тихо.

Так обманчиво тихо, что можно почти поверить,

Что почтенные семьи покрепче закрыли двери,

Каждый смотрит свой сон под батистовым колпаком…

А потом

Раздается чуть слышный звон – перебором нот…

Доктор, послушайте! Это Она поет.

На площади у собора. Ей светит факел,

И танец, как скальпель, меня рассекает… Хватит!

Мне больно! Нельзя ли как-нибудь без ножа?

Конечно, никто Вам раньше не возражал…

Конечно, Вы доктор – знаете, как лечить…

Но купол собора – сводом моих ключиц,

И если случайно задеть этот нерв, то город…

Послушайте, доктор, черт с ним, что очень скоро, черт с ним, что мне придется сойти с ума…

С залива на площадь приходит густой туман, ложится у ног Ее серым лохматым псом. Доктор, зашейте мне сердце – наискосок, суровыми нитками, лишь бы оно стучало. Доктор, успейте – сумерки у причала, Ей возвращаться на площадь, а мне болеть… Бинт будет белым, как парус на корабле, к счастью, их нынче много стоит в порту…

Спасибо, доктор! Больше я не приду.

И раздается звон – перебором нот. Как нестерпимо больно Она поет…

Я бы давно уничтожила город – дома, мосты…

Но там у собора

ночью

танцуешь

Ты.

Мой город спит не с теми...

***

Равнодушие – это когда встречаются две равные души. Им просто нечего дать друг другу.

Мой город спит не с теми, ждет не тех, на завтрак солнце – теплой свежей сдобой. А где-то Бьорк танцует в темноте, и если ты не чувствуешь – попробуй, считай шаги, дотронься каблуком до стертых досок перед эшафотом, послушай ритм, который так знаком всем отдающим жизни за кого-то, закрой глаза – на ощупь, наугад иди вперед, не думая о точке… Такое утро – в фотоаппарат, на макросъемку – лопнувшую почку, зеленый дым над мундштуком ветвей, атлАс листа, шифон цветущей вишни… В такое утро танцевать честней, чем притворяться в городе не лишней, чем сравнивать все то, что все равно не будет равным главному – друг другу …

И Ларс фон Триер выключил кино, у эшафота даме подал руку – и замер танец, остановлен счет, и все свободны – городу навстречу…

И если он, скучая, позовет – мне кажется, я даже не отвечу.

Наша эра

Наш город-в-себе первобытен. В пещерах мрак, во мраке на ощупь друг друга находят люди, рождаются и умирают… Но мы не будем. Мы слишком другие. Мы не умеем так. Мы высекли искру, огонь был строптив и груб, но он покорился, кольцо очага терзая, осколком скалы мы музыку вырезали, и первый варган осторожно коснулся губ. На стенах пещеры мы охрой рисуем дни удачной охоты – по милости древних духов, у нас обострение песен, цветов и звуков. Нас ненавидят гибнущие Они. Они нас боятся, как диких лесных волков, крадущих во тьме их детей; как огромных тигров, чей след от когтей по деревьям идет пунктиром под самыми кронами – дьявольски высоко. Они расставляют капканы, копают рвы, скрывают их ветками, ждут у тропы упрямо, и снова в ловушку срывается с ревом мамонт… Они выжидают – когда же сорвемся мы. Их дикие нравы не знают где свет, где тьма – укрыться от ветра, терзая сырое мясо… Они не умеют плакать, любить, смеяться, они не способны даже сходить с ума. Их старый шаман приказал уничтожить нас – в угоду богам, чтобы не было зимней стужи… Но каждый из нас – бессмертен и безоружен. Охота идет веками. Идет сейчас. Наш город-в-себе первобытен, жесток и глух к мольбам о пощаде – в него не заложен разум… Над входом в пещеры мы выбиваем фразы, которые, словно факел, пронзают тьму. Они не владеют огнем, ими правит страх, что не позволяет приблизиться, – страх и ярость. А мы расписали под сводами верхний ярус – легендой о сердце, что бьется в семи ветрах. Мы недосягаемы, город у нас внутри, и странные хищники бродят по джунглям улиц, гудят магистрали, как дикий огромный улей, и тени людей замурованы в лед витрин. Наш город-в-себе первобытен, опасен, лжив – огрей его плетью, веди, подчиняй и требуй... И город на хоботе нас поднимает в небо, царапая бивнями верхние этажи. Наш город коварен и сумрачен, у корней холодной рептилией тянут хвосты машины, и небоскребов срезанные вершины запутались в паутине вчерашних дней, его повороты пахнут, как пахнет смерть, его ритуальные маски – на каждом встречном, и если ты хочешь однажды случиться вечным – то нужно здесь выжить, как-нибудь, но суметь. Смотри, выбирай – все давно на одной войне, и наши враги за нами следят из щели…Но мы танцуем жизнь у костра в пещере. И знаем немного больше, чем те, кто вне.

Волчье

***

У тайги глаза неспокойной весной горят. Дом заброшен давно, ступени его скрипят, под крыльцом худая кошка и пять котят, в темных комнатах – паутина и тишина. А лесник уехал в город, оставил все, а лесник твердил отчаянно: «Я спасен». Домовой обходит дом, головой трясет, отдыхает на завалинке у окна. Вечереет молча, словно тайга – пуста. Старый леший появляется из куста, примостившись рядом, сетует: «Неспроста. Что-то птиц не слышно, ветер молчит в трубе». И они сидят вдвоем, провожают день, земляничное солнце капает за плетень, из-за елей незаметно выходит тень, а они сидят и думают. О тебе. Как ты рыщешь где-то там, в глубине тайги, как глаза твои прозрачны и глубоки, как чужой идет, считает твои шаги, как ружье его качается за плечом…Ты петляешь, в чащу прячешь, уводишь в лес, ты бежишь ему навстречу, наперерез, ты еще не чуешь, кто оказался здесь… Лучше б им сейчас не думалось ни о чем. Они знают, почему тишина в тайге. Он идет сквозь чащу, по следу, к большой реке, рукоять ножа прилегает к его ноге, словно ждет, когда наступит урочный час. Ведь охотник этот в прошлом – матерый волк, он читает запахи, помнит здесь каждый ствол, он искал тебя, Бесстрашная. И нашел. А убить намного проще, чем приручать. Из трубы по первым звездам крадется дым, старый леший сел чаевничать с домовым, чай, вобрав в себя всю силу лесной травы, отдает тепло размеренно, по глотку. Кошка вышла, трется ласково о порог. Где-то ты в тайге плутаешь, подходит срок. Домовой вздыхает, кашляет: «Ты б помог…». Старый леший шепчет: «Кажется, не смогу… Лесника б сюда, да кто же его найдет… он берег свою волчицу – за годом год, только знал, бедняга, видимо наперед, что однажды не сумеет ее спасти… Потому ушел, оставил все – и исчез. Отпустил его неласковый этот лес…» На стене висит простой деревянный крест. Оплывает свечка, ветер в трубе свистит. И проходит ночь, и снова они молчат, в темном небе светят звезды – глаза волчат, и убить – намного проще, чем приручать, только ты не знаешь этого там, вдали. В предрассветном воздухе время идет к концу. Выстрел звонко бьет – пощечиной по лицу.

Молодая волчица бежит по росе к крыльцу…

И туманом отрывается от земли.

И когда ты снова начнешь изучать счета...

***

И когда ты снова начнешь изучать счета, обнаружишь в списках тысячу мелочей, о которых даже стыдно спросить: зачем?.. А вот нужного не окажется ни черта. И придется опять – по соседям, родным, друзьям, занимая где слово, где капельку их тепла – своего-то, как обычно, не сберегла. Все и так понятно, нечего объяснять. А когда никого не окажется под рукой – у одних отпуска, тот занят и увлечен, ты поймешь: они действительно ни при чем, им и так пришлось водиться с тобой такой. Посидишь тихонько дома – денечка три, постыдишь себя за «уж» или «невтерпеж», а потом начнется ломка – как будто нож одиночества проворачивают внутри. В сердце будет дымиться кратер, во рту – металл, каждый шаг в твоей пустыне – невыносим, ты поднимешь себя пинком, из последних сил, и отправишься в самый темный глухой квартал. Ты найдешь там улыбающихся дельцов, поджидающих всех страждущих на углу, ты получишь дозу нежности сквозь иглу и в беспамятстве опустишься на крыльцо. И ты будешь любить весь мир – ни за что, сполна, опускаясь в разноцветную глубину, погружаться в чьи-то омуты и тонуть и смотреть, как вместо неба растет волна. Тебе будет так отчаянно хорошо, пусть недолго, странно, призрачно – но тебе… А потом волшебный мир остановит бег и замрет на месте, тих и опустошен. Ты вернешься домой в рассеянном полусне, без гроша в кармане, без памяти и души, дом подбросит тебе блокнот и карандаши, разогреет остывший ужин, погасит свет. И пока ты спишь, твой сон происходит там, где не страшно быть доверчивым и простым…