День отца
Шрифт:
И все законы мира безмолвствуют, если говорит она.
Та, что одну и стоит слушать.
Любовь.
Этим миром правит любовь.
Когда она берет слово, замолкает всё…
Молчи.
Она с тобой. Женщина, что одну ты назвал своей.
Молчи.
Она — твоя.
Славка упёрлась в мой лоб, тяжело дыша.
Батя мой Рамзес! Как же хорошо!
Но я ждал, едва справляясь с дыханием и боясь пошевелиться.
Прошлый раз тоже было хорошо. Хорошо настолько, что я едва мог вместить в себя это чувство. Оно переполняло,
Я ждал.
Славка посмотрела на меня и улыбнулась.
— Я люблю тебя, — потянулась к моим губам. Коснулась, вбирая в себя, словно никогда не пробовала ничего вкуснее, не давая мне ответить.
Содрогнулась всем телом, словно сквозь неё прошло электричество. Я бы назвал его остаточным, после того заряда, которым нас по-настоящему шарахнуло до этого.
Замерла. Потёрлась щекой о мою щеку…
Не хочу её отпускать.
Не могу больше с ней расставаться.
Сейчас.
Никогда.
— Люблю тебя, — прошептал я.
Тебя. Одну. Всегда.
— Я знаю, — ответила она и больше ничего не добавила.
Только потом, когда Славка вернулась на своё сиденье, я вывел машину со стоянки и мы понесли по ярко залитым огнями улицам ночного города, спросила куда мы едем.
— Домой, — пожал я плечами.
И больше ничего не добавил.
исчезнет всё и будет холод
и тьма над бездною но вновь
бог слово даст и слово будет
любовь
Глава 19
Невесомая. Прозрачная. Лёгкая. Как пёрышко.
Я смотрел на Славку, спящую рядом, и думал о том, что никогда не видел её иначе.
Словно всегда видел сквозь те восемьдесят килограммов — эти пятьдесят, и сквозь ту Владиславу Орлову, любящую хоккеиста, — эту, что будет любить меня и спать в моей постели.
Что могло быть банальнее, чем чувствовать себя как во сне.
Но ничего другого не шло в голову, когда я смотрел на неё, такую родную, такую выстраданную и спящую тихо-тихо, совсем неслышно, засунув руки под подушку.
Я словно видел сон. И в нем был так счастлив, что не хотел просыпаться.
Я смотрел на неё, боясь моргнуть.
Боясь закрыть глаза.
Боясь, что она исчезнет.
Что я проснусь в психбольнице в смирительной рубашке, а её нет.
И никогда не было.
мёртвую царевну
не целуй постой
у неё и так был
вечер непростой
— Сколько времени? — вдруг вздрогнула Славка и открыла глаза.
— Не знаю, — прошептал я. — Утро. Рано. Спи ещё!
Она улыбнулась, поцеловала мою руку на её подушке и развернулась на другой бок.
Когда-то очень давно я представлял, как буду просыпаться
с ней в одной постели.Забирать детей, чтобы они дали маме поспать, и говорить завтрак на кухне. Для неё.
И вот она здесь.
Я встал, когда в кроватке засопела Стешка. Она всегда так смешно пыхтела, как ёжик, перед тем как заплакать. Я успел нагнуться над кроваткой до того, как раздался плач.
— Тсс-с! — приложил палец к губам.
Дал ей соску. Повернул на бочок. Укрыл одеяльцем.
Покачал люльку. Дождался, когда она заснёт.
Если есть в мире совершенный момент, то вот он.
Если бы мне предложили остановить мгновенье, я бы остановил его сейчас.
Или нет. Позже. Когда на кухню, где я готовил завтрак, Славка в моей футболке, что была ей по колено, вошла на руках с Конфеткой, розовенькой со сна, с помятой щёчкой.
— Мы уже подружились, — прижимала она к себе Стешку, пока та увлечённо её разглядывала.
Я хотел остановить каждое мгновенье.
Каждое, что мы были рядом.
Батя ушёл с утра на работу. И в квартире мы остались одни.
Провозились до обеда. Играли со Стешкой, смеялись, болтали, готовили обед.
— Ты не идёшь сегодня на работу? — стянув через голову футболку, нырнула ко мне под одеяло Славка, когда Стешка уснула.
— Я взял день в счёт отпуска, — прижал я её лопатками к матрасу.
Ущипните меня. Нет, убейте.
Я хочу умереть прямо сейчас и пусть она — в моих объятиях будет последнее, что я запомню…
Когда Стефания проснулась, посадив ребёнка в детское кресло, я отвёз Славу домой.
— Я возьму только самое необходимое. И поговорю с мамой, — прощались мы на пороге её дома. — До вечера?
Я погладил её по щеке, подхватив за шею, подтянул к себе.
— До вечера, принцесса.
— До вечера, Рим Азаров, — улыбнулась она.
О, какой же это был долгий вечер!
Как медленно садилось за горизонт солнце.
Как целую вечность темнело небо, сменяясь с розового на черничный и превращаясь в глубокую синь.
«Она не приедет», — раз двадцать успел подумать я, стоя у кухонного окна.
Кусая губы. Хрустя костяшками пальцев.
И вздрагивая каждый раз, когда у подъезда хлопала дверь машины.
— Она приедет, не паникуй, — подошёл и встал рядом отец.
— Откуда ты знаешь? — откусил я заусенец на большом пальце и поморщился — оторвал, конечно, до мяса, не откусил.
— Я вижу больше, чем говорю, Рим. А я видел, как вчера вечером, когда вы пробрались домой как воришки, она бережно ставила твою обувь. Как обняла Командора, — потрепал он по холке переживающего вместе со мной и стоящего лапами на подоконнике пса. — И как погладила твою куртку, когда никто её не видел, — он тяжело вздохнул. — Единственное, чего я для тебя хочу, сын — того же, что хотят все родители для своих детей. Счастья. А она твоё, — улыбнулся он. — Каким бы трудным оно ни было, твоё счастье. Маме бы она понравилась, твоя Владислава Орлова, — похлопал он меня по плечу.