День разгорается

24

Прокламации пахли свежей типографской краской.

Матвей понюхал их, поглядел на свои выпачканные в краске руки и удовлетворенно рассмеялся. Техника, выходит, поставлена хорошо! Шрифт четкий, краска ложится ровно и не марает и не просвечивает. Оглядев новое помещение, только что налаженный станок, плотно завешенные окна, Матвей весело сказал Елене:

— Ну, все в порядке!

— Все, — также весело ответила Елена.

У нее возбужденно сверкали глаза и раскраснелись щеки. С Матвеем ей приходилось теперь работать вдвоем впервые. Они неделю назад переехали на эту тихую квартирку и устроились под видом молодой четы. «Муж» и «жена». Им было чуточку неловко от этих слов, от того, что при посторонних они должны были играть роль молодоженов. Но так нужно было. Нужно было всеми силами, всеми способами охранять типографию и бесперебойно печатать литературу. Для Матвея это дело было привычным. Он уже не раз заведывал техникой, он умеет хорошо набирать, он ловок, спокоен и выдержан. А Елена на такой работе новичек. Ей еще трудновато изображать из себя мирную и незаметную жену своего «мужа». Ей непривычно видеть вокруг себя новую, двойственную обстановку. Вот в переднем углу висит целый иконостас богов и надо не забывать накануне воскресных и праздничных дней зажигать пред ними лампаду. Надо изредка ходить в соседнюю церковь. Надо поддерживать с редкими соседками соответствующий разговор о базаре, о погоде, о дороговизне, о болезнях. Надо казаться безобидной, простенькой, богомольной молодухой, и тогда можно быть спокойными за типографию. Это — конспирация, наука, которой обучает ее Матвей, старый подпольщик, знающий, опытный, уверенный.

А поздно вечером при плотно завешанных окнах выдвигается двойная стенка неуклюжего буфета, заставленного посудой, и из потайника появляется несложный типографский станок: рама, валик, шлифованная доска. И Матвей, наклонившись над небольшой, удобной для хранения кассой, быстро начинает набирать текст прокламации. А она, Елена, налаживает краску, готовит бумагу и, когда набор готов, помогает Матвею печатать листки. И в это время как она непохожа на ту, дневную жену мещанина Афанасия Гавриловича Прохорова, приехавшего лечиться от застарелой болезни, на ту тихую и немного чем-то раз навсегда испуганную Феклушу Прохорову!

Они оба, Матвей и Елена, осторожно и напряженно ведут себя в непривычной, но добровольно надетой на себя личине. Оба живут отшельниками, оторванно от товарищей по работе. Так надо. Иначе — провал. Нельзя ставить под угрозу налета жандармов такую ценность, как типография. Связь с комитетом поддерживается только через одного товарища. Только он один знает, где приютилась техника и кто в ней работает. И этот товарищ тоже появляется только в самых редких случаях и с величайшей осторожностью.

Двор небольшой. Во дворе несколько квартир и разные люди живут в них. А в переднем доме проживает пристав полицейской части. И приставу даже и в голову не приходит, что под боком у него ютится нелегальная типография! Квартиру эту облюбовал Матвей. Когда он нанимал уединенный флигелек и узнал, что в переднем доме живет полицейский чин, он горячо ухватился за свою находку.

— Самая подходящая квартира! — заявил он товарищам. — Мы под крылышком его благородия в полном спокойствии работать будем!

Товарищи смеялись, но, быстро смяв смех, предостерегали:

— Ты все таки того... осторожней!..

Через несколько дней после переезда на новую квартиру Матвей встретился у ворот с приставом и учтиво поклонился ему. Полицейский оглядел его цепко и привычным подозрительным взглядом, но увидев пред собою смиренного и простоватого молодого мещанина, который отвешивал низкие поклоны, благосклонно спросил:

— Тут живешь?

— Тут, вашблагородие.

— Ага... — кивнул головой пристав. — Живи.

Матвей потом насмешливо рассказывал Елене об этой встрече:

— Получил я разрешение существовать! Сам его благородие разрешил. Не фунт изюму!

— Познакомились, значит?

— Да, удостоился.

В ближайшее воскресенье Матвей и Елена пошли в церковь. Они отстояли обедню, показались соседям. Тут увидел их и пристав. Увидел и потом при выходе благосклонно ответил на поклон.

— Помолились? Это похвально, — одобрил он. — А то теперь безверие развелось, разврат. Особенно среди молодых... Очень похвально!

— Мы, вашблагородие, с женой к богу привержены! — с подобострастным видом похвалился Матвей. Елена густо покраснела: она еле удерживалась от смеха.

Уверенно и легко до самого рассвета работали они в этот раз. Валик весело ходил в руках Матвея, а Елена едва успевала накладывать листы. Готовые прокламации устилали пол, скамейки, столы. Оба устали, но об отдыхе нечего было думать: надо было к утру отпечатать новую партию листовок: из Петербурга пришли первые известия о кровавом воскресеньи.

25

Тогда это всколыхнуло и потрясло многих.

В понедельник, десятого, Галя обедала у Скудельских. Сам Скудельский где-то запоздал и Галя в ожидании хозяина весело болтала со своей подругой Верочкой Скудельской. Зимний день ярко гляделся в чуть подмерзшие окна. В столовой было уютно и тепло. Разговор был веселый, безмятежный. После обеда подруги собирались на каток, а вечером в общественном собрании должен был состояться концерт проезжего пианиста.

Скудельский вошел неожиданно и по его виду девушки поняли, что случилось что-то очень важное.

— Это ужасно! — бросая пачку книг на стол, сказал Скудельский.

— Что случилось, папа? — испуганно спросила дочь.

— Ужасная вещь... В Петербурге расстреляны сотни людей!.. Войска стреляли в безоруженную толпу!.. И у самого Зимнего дворца, на виду у царя!.. По его может быть приказу!..

— Как это было? — всполошились девушки.

— Подробностей пока нет. Известно только, что мирная толпа рабочих была встречена залпами... Ах, это переходит уже всякие границы!

Скудельский прошел к себе в комнату. Верочка тревожно поглядела ему вслед.

— Папа очень близко принимает это к сердцу. Ему нельзя волноваться.

— Но ведь это ужасно, то, о чем он рассказал!.. Понимаешь, Вера, убито много людей! И за что?..

— Никто ничего не знает, — спокойно проговорила Верочка. — Вот на войне убивают еще больше, а мы не волнуемся...

— Ах, Вера, это не то!.. — с горечью возразила Галя. — Не то!.. Мирных, ни в чем неповинных людей... и с ведома царя!

Верочка подошла к подруге и обхватила ее за талию.

— Ну, ничего, может быть все это не так! Знаешь, как часто преувеличивают!

Скудельский вышел в столовую переодетый и немного успокоившийся.

— Вели, Верочка, подавать!

Верочка, бывшая за хозяйку после смерти матери, живо распорядилась. Когда уселись за стол, Скудельский, принимая из рук дочери дымящуюся тарелку супу, почти с злорадством сказал:

— Ну, теперь революция неминуема!

— Папа, папа! — с укоризненною усмешкой протянула дочь. — Вспомни-ка, ведь ты тоже самое говорил, когда была объявлена война!

— Ну, вот глупости! — немного смутился Скудельский. — И все-то ты помнишь! Конечно, война — это начало революции! Потому, что война преступна и ее ведут нечестно и она объявлена из-за чьих-то своекорыстных интересов... А вот теперь уж настоящее начало!