День разгорается

— Забастовка!.. Забастовали!..

И тогда от казарм усиленней текли ощетинившиеся штыками роты и на рысях проносились казачьи патрули.

Солдаты шли по мирным улицам. Город безмолвствовал. Город притаился. Но когда казачий патруль впервые сшиб и рассеял толпу демонстрантов, над которой реял дерзко и вызывающе красный флаг, и когда нагайки полоснули по спинам, выдирая вместе с клочками одежды живое мясо, когда брызнула первая кровь, — путь уверенно марширующим солдатам стал преграждаться баррикадами.

Вокруг баррикад вспыхнуло оживление. К баррикадам стянулись люди. Разные люди.

4

Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке ушел в раннее тусклое утро от баррикады, потуже затянув опояску на полушубке.

Павел мгновенье поглядел ему вслед и подумал:

— Дезиртир!

И больше уже не думал и не вспоминал о нем. Потому что утро хмуро и нехотя разгоралось, потому что взрывы и раскаты выстрелов становились все громче и настойчивей.

В тусклых кривых улицах, по которым торопливо пошел худой мужик, было безлюдно. Ставни глухо прикрывали тревожный и безмолвный покой жителей. Замерзшая земля упруго гудела под быстрыми шагами. Седой иней мутно тускнел кругом, покрывая дощатые тротуары и крыши.

Тусклые кривые улицы привели мужика к скрипучей калитке. Он толкнул ее, она распахнулась. И скрип ее наполнил его радостью. Скрип калитки был привычным, родным звуком.

По изрытой осенними дождями тропочке дошел он до темной избы с прикрытыми ставнями и стукнул в дверь. За дверью всплеснулись детские голоса:

— Тятя?.. Тятенька?!

— Ну-ну, я, ребятки! — успокоил он, входя в полутемную избу. — Вот сказывал, что приду и пришел!

Ребятишки обступили мужика. Они были в одних рубашонках, а в избе стоял крепкий холод. И они дрожали. Но приход отца вытянул их из постели, где им было немного теплее. И теперь они дрожали не только от холода.

Их было двое — мальчик лет семи и совсем крошечная девочка. Мальчик глядел из-подлобья и губы его дрожали от обиды и горя. Девочка прижалась к отцу и всхлипывала:

— Боюся... тятенька, боюся!

— Молчи, Нинишна! — прикрикнул на нее мальчик. — Плакса!.. Вот она все ревет! Все ревет, а мне спать хотца... и исть!..

— Ах, беда, ребятки! — засуетился мужик. — Хлебца нигде раздобыть не мог. Такая заваруха округом!

— Хлебца, тять!.. — прильнула девочка к отцу. — Дай хлебца!

Отец распоясался, скинул полушубок и стал возиться с железной печкой. Он сходил во двор, раздобыл щепок и каких-то досок. Он долго раздувал огонь и когда в печке загудело пламя, он обернулся к притихшим детям:

— Ладно теперь? Ишь, как зажаривает!

Ребятишки придвинулись к печке и затихли. Отец притащил с постели их одежёнку. Мальчик стал одеваться самостоятельно, девочку отец посадил к себе на колени и неумело начал натягивать на ее ножки рваные чулки.

Он одевал ее и приговаривал:

— Глянь, печка-то гудит! Тепло! А тут мы еще катанки на ноги взденем, платью бумазейную, совсем по-богатому станет!..

— А хлебца? — прикурнув к отцу и замлев от тепла, от ласки, спросила девочка.

— Хлебца я опосля достану...

— Опосля? — встрепенулся мальчик и подошел к отцу поближе. — Ты опять уйдешь?

— Да я, брат, ненадолго! — отводя глаза от мальчика, неуверенно ответил отец. — Совсем, парень, на какой-нибудь секунд!

— Обманываешь! — нахмурился мальчик. — Я знаю...

— Ну, ну! Экий ты маловерный!

Печка накалилась. От нее растекался густой жар. Она весело гудела. Мужик спустил с колен задремавшую девочку и потянулся за полушубком.

— Обманываешь! — повторил мальчик. Девочка проснулась и заплакала.

— Эх, беды с вами, ребятки! — огорчился отец. — Чистое горе! Да надо мне, слышьте, сходить! До зарезу надо... Обязанность такая... Несмысленыши вы, не растолкуешь вам... Вы не плачьте! Право, не плачьте! У меня там, коли обойдется ладно, я и обернусь мигом.

— Да-а! Уйдешь надолго, а нам одним.

— Не ходи, тять! Не ходи!

Ребята наседали, а мужик торопливо одевался и успокаивающе бормотал ласковые слова.

И так, в спешке, кой-как облаживая на себе полушубок и рассыпая нелепые и неуклюжие ласковые слова, он прошел к дверям и у порога вдруг нахмурился, потемнел и строго крикнул:

— Ну, не плакать! Ишь, разнюнились!.. Не плакать, говорю!

И быстро вышел. На мороз. На улицу, где уже светилось крепкое утро и где хлопали частые выстрелы.

5

Частые выстрелы весело хлопали. Дружинники сгрудились к баррикаде и настороженно слушали. Сначала они шутили и перекидывались бодрыми, веселыми возгласами. Сначала их почти забавляла новизна: выстрелы, которые лопаются где-то там, далеко, безвредные и безопасные. Но утро наливалось смутным светом и вместе с ним текла откуда-то тревога. И лица стали серыми, сосредоточенными, безулыбчивыми.

Павел зябко поводил плечами под стареньким ватным пальто. Он сидел на ящике и прижимал к себе винтовку, самую большую и самую редкую драгоценность всего отряда. Остальные дружинники, вооруженные разнокалиберными револьверами, ждали чего-то от Павла. Ждали и помалкивали.

Переложив с руки на руку винтовку, Павел встал:

— Нет у нас, товарищи, никакой связи с другими. Худо это.

— Конечно, худо, — согласился ближний дружинник.

— Не ладно... — подтвердили остальные.

— Надо наладить связь, — решил Павел. — Выходите, охотники... Двое, нет, лучше трое...

На короткое мгновенье возле баррикады стало тихо. Павел нахмурился: «Неужели струсили?» Но, разрушая его сомнение, со всех сторон вспыхнуло:

— Я!

— Я!..

— Я! Я! Я!

— Постойте! — повеселел Павел. — Этак вы всем отрядом уйдете! Так не полагается! Нужно не больше трех разведчиков...

К Павлу метнулись сразу человек десять. Расталкивая их, ближе всех протиснулся высокий парень в мятом картузе, из-под которого выбивались упрямые русые кудри:

— Первей всего — меня, товарищ!

— Ну, и меня! — перебил его низенький, пухлощекий подросток в гимназической шинели. — Я проберусь! Я ловкий!

Веселый, рокочущий бас перекрыл их обоих:

— Без меня, товарищ Павел, эту експедицию никак нельзя налаживать! Я, можно сказать, специяльно для таких делов создан!..