День разгорается

— Без-зобразия, — повторил он слова офицера и, довольный собою, ушел к себе.

Серый свет просачивался сквозь замерзшие и грязные окна скупо и немощно. По казарме плавали привычные тяжелые запахи.

К вечеру, когда под потолками зажглись лампы и серое однообразие при освещении выделилось особенно отчетливо и неприглядно, в казарму стали возвращаться солдаты. Они приходили возбужденные, громко переговаривались, сходились кучками, делились дневными впечатлениями. Они приносили с собою запах морозных улиц, вольный дух города и свежеотпечатанные прокламации.

Солдаты были немолодые. Курчавые солидные бороды покрывали их лица, тоска по дому, по семье и по привычной работе мерцала в глазах. И неугасимая радость оттого, что война и кровь и смерть остались позади временами сменяла эту тоску. Теперь бородатые люди, привыкшие к слепому повиновению, терпеливые и тихие, словно помолодели. Откуда-то докатился до них властный призыв «домой!» и они зашумели. Их давно уже должны были распустить по домам, но вот держат здесь в казармах, далеко от дома, держат зря и незаконно.

— Нет таких правов, чтоб задерживали! Обязаны нас отпустить!

— На каком таком основании не везут домой? Требовать, мужики, надо! Законно требовать!..

Люди шумели. Их объединяло одно желание, одна воля: скорей распрощаться с казармой и вдохнуть в себя запах привычных далеких полей. И вот они стал требовать.

По казармам зашелестело темное слово бунт. Темное слово бунт выползло в город и обеспокоило жителей, мирных и трусливых жителей. Начальство, которое задерживало запасных и не отпускало их по домам, подхватило это слово, уцепилось за него. Обыватели заговорили о том, что солдаты собираются выйти из казарм и отправиться буйствовать и громить жителей.

Воинский начальник был в смятении. Высшие власти чего-то выжидали.

Ротмистр Максимов снова обеспокоился. Почти одновременно вспыхнула почтово-телеграфная забастовка и начинает что-то завариваться в казармах!

Просматривая сводки и донесения агентов и филеров, ротмистр брюзжал и сердился. Гайдук с опаской приглядывался к своему начальнику и украдкой откашливался, словно в глотку ему попало что-то постороннее. Гайдук тоже был не мало смущен настроениями в казармах. Солдат — это было существо безропотное, беспрекословно и немедленно исполнявшее любое приказание начальства. Солдату не полагалось думать и рассуждать: за него думало и соображало начальство. Над солдатом висела присяга и присягу эту нарушали в редкие моменты только какие-либо отчаянные, отпетые головы. И вот присяга под угрозой забвения и пренебрежения! Солдаты стали думать! Мало того, они принялись бунтовать, толкуют о своих каких-то правах, о свободе, о неслыханных вещах...

— Кто у тебя за казармами наблюдал? — зло покручивая кончик уса, спросил ротмистр.

Гайдук вздрогнул и назвал имена.

— Почему раньше не давали сводок о безобразиях? Не сегодня же там это началось?

— Не замечалось, вашблагородие, чтоб...

— Не замечалось?! Идиоты у тебя там поставлены!.. Агитаторов замечали? Посторонних?

— Так что, вашблагородие, только в самые последние нонешние дни...

— Выяснил?

— Записаны, — воодушевился Гайдук, — в подробности записаны и даже двое на фотографиях сняты...

Ротмистр взял у Гайдука материалы и отпустил его. Мелкие морщинки сбежались вокруг глаз Максимова. Предстояла тяжелая работа. Впереди были неприятности, бессонные ночи и может быть, серьезная опасность.

26

Потапов забрал увесистую пачку свежих прокламаций, жирный заголовок которых бодро и небывало кричал «Товарищи солдаты!», и понес их в условленное место.

Потапов накануне был на совещании комитета и там получил инструкции и указания, что делать. Там же он узнал о состоявшемся решении созвать митинг солдат. Представители казарм подробно рассказали о настроениях запасных и высказывали опасение, что как бы эти настроения не вылились в отдельные стихийные и вредные выступления некоторых солдат.

— Отдельные группы запасных, — сообщали они, — озлоблены на всех за то, что их не отпускают по домам, и грозятся расправиться с вольными... Народ серый, а потому многие прислушиваются к таким мыслям...

— Сознательности мало... Неподготовлены. Вот в прошлый раз попалась первая прокламация, так заинтересовались... Надо бы побольше литературы!?

Сергей Иванович, Старик, поправил очки и кивнул головой. Потом внес предложение организовать солдатский митинг.

— Только солдаты наши на счет вольных не согласны будут, — заметил один из представителей от казармы. — Надо бы сперва такой митинг собрать, чтобы одни только воинские чины. На такое пойдут!

Старик усмехнулся:

— Можно и так! — согласился он.

— А мы кому понадобится, так и шинелки и папахи и всю форму можем достать! — пообещали солдаты.

— Доставайте!..

Потапов ушел с комитетского собрания слегка встревоженный. Он давно установил связь с казармой и имел там среди солдат друзей. И он знал, что серая, темная толпа солдат недолюбливает «вольных», косится на них, когда они появляются вблизи казарм и совершенно не выносит вмешательства этих «вольных» в казарменные дела. Ему казалось, что митинг надо бы устроить общий: чтобы были там и рабочие и солдаты... Хорошо бы, если б встретились с солдатами на общем митинге железнодорожники: солдаты знают, что даже во время забастовки рабочие-железнодорожники из всех сил старались продвигать на запад эшелоны, в которых ехали домой вырвавшиеся и уцелевшие на только что кончившейся войне.

Потапову казалось, что решение комитета неправильно. Но поймав себя на том, что сам он не высказал своих соображений и не попытался доказать правильность их, Потапов стал деятельно и энергично готовиться к митингу. Надо было сделать многое. Надо было подготовить сознательных и распропагандированных солдат к этому митингу, заручиться их поддержкой, их помощью. Надо было раздать листовки и проследить за тем, чтобы они попали в надлежащие руки. Работы было много и предаваться размышлениям и гаданиям не приходилось.

Подходя к казарме, где у него были друзья, Потапов заметил прохаживавшегося у раскрытых ворот человека. Человек этот скользнул взглядом по Потапову и быстро отошел в сторону. Лица его Потапов не успел заметить, но сообразил, что это шпик. «Ладно!» — беспечно подумал Агафон Михайлович. — «Гляди, подглядывай! Ничего у тебя не выгорит теперь!»

Приятелей не оказалось в казарме, они где-то ходили по городу. Потапов огорчился. Неужели уносить сегодня обратно литературу? Как бы устроиться так, чтоб не возвращаться с прокламациями? Потапов вышел в раздумьи из ворот и здесь снова увидел прежнего человека. На этот раз удалось разглядеть его лицо. «Форменный шпик!» — заключил Потапов. Приходилось все-таки уходить. Как никак, а все-таки жандармы еще живы и сильны!

Когда Потапов отошел немного от казармы и оглянулся, то обнаружил, что шпик упорно следует за ним.

«Не отстаешь, гад!?» — злобно подумал Потапов и стал петлять по улицам, сворачивая в переулки, выходя на ненужную совсем улицу, снова возвращаясь на прежнее место. Шпик не отставал. Только воспользовавшись каким-то проходным двором. Потапов ускользнул от слежки. И когда убедился, что шпик потерял его из виду, успокоился и пошел куда нужно было.

Появление шпика изумило Потапова. Уже давно никто из товарищей не замечал за собой слежки. Со дня опубликования манифеста казалось, что ни охранки, ни жандармов не существует. Конечно, все хорошо понимали, что жандармерия и шпики никуда не девались, а только притаились и перешли на какие-то новые способы и методы борьбы с революционерами. Но появление шпика, как в прежнее время, было странно и не могло не встревожить.