День рождения Лукана

– Ну что заранее говорить об этом? – Петроний с усмешкой вскинул бровь, вызывающе взглянув на собеседника. – Что будет, то будет. Доживем – увидим. Но что до меня, то я презираю многозначительные фразы и прочий напыщенный вздор, которым у нас окружается естественный распад человеческого существа.

– Видишь ли, друг мой, – медленно произнес Сенека, потирая лоб. – Ты говоришь о том, что до порога. А я о том, что за ним. Это разные вещи.

– Но ведь, как бы мы сейчас ни спорили, что будет за порогом, каждый узнает только сам. Так что этот разговор бесполезен.

Отвлекшись от их спора, Полла взглянула на Лукана, до сих пор не проронившего ни слова. Он стоял, вцепившись в столик для чтения, замечания слушал безучастно, лицо его было бледно, как полотно. Полле показалось, что он вот-вот потеряет сознание, и она, сорвавшись с места, устремилась к нему. Ее движение привлекло внимание.

– Боюсь, что наш поэт нездоров, – понизив голос, произнес Петроний. – В таком случае приношу извинения за неуместные замечания. Давайте на этом закончим. Не обижайся, дорогой Лукан! И не принимай ничьи слова так близко к сердцу! Спорят о том, что достойно стать предметом спора, оспаривают то, что интересно. Я надеюсь, у нас будет еще не один случай поговорить о твоем творении серьезно.

Он поднялся со своего кресла и пошел прочь по узорному мрамору зала – стройный, изысканный, благоухающий киннамоном, безупречно неся свою тогу и поблескивая сардониксом на указательном пальце правой руки. Нет, неспроста его называли арбитром изящества!

Обморок, как оказалось, Лукану не грозил, но поэт пребывал в состоянии глубокого душевного потрясения.

– Ну что с тобой такое? – с нескрываемой укоризной спросил Сенека, подходя к племяннику. – Держись, мой мальчик, не раскисай! Пока еще ничего страшного не произошло. Учись держать удар, а то ты слишком избалован успехом.

И, резко повернувшись, направился прочь.

– Не огорчайся! – сочувственно произнес Галлион, устремляясь вслед за братом.

Фабий и Полла повели Лукана прочь из дворца. Он брел, как будто ослепший и оглохший, не разбирая пути и ничего не говоря. Когда они выбрались из дворцового лабиринта, солнце уже садилось, золотя прощальным светом Капитолий.

Лектика ожидала у выхода. Фабий, посадив их в лектику, сунул в руки Поллы письменную дощечку, шепнув: «Прочитайте это оба и не расстраивайтесь!»

Только за пределами дворца Полла решилась прочесть то, что он дал, с трудом разбирая буквы в сгущающихся сумерках. Но там было всего две неполных гекзаметрических строчки:

…Я видел, я сам видел, книжка,Что у Мидаса-царя ослиные уши…

– Что это? – спросила она.

– Это Персий написал. И он прав! Так оно и есть! – ответил Лукан без улыбки, впервые нарушая молчание. И тут же продолжил с отчаянием в голосе. – Полла, ну скажи, как это назвать? Как такое было возможно? Это же откровенное издевательство! Не рассылал он никому никаких приглашений! И я уверен, что никаких неотложных дел у него не было! Он просто решил показать мне, что я ничтожество!

– Тебе не кажется, что он мстит нам обоим за «Безумного Геркулеса»?

Лукан так и ахнул:

– Но как же можно сравнивать? Ты была беременна, тебе стало плохо, только поэтому я решился уйти. Я предполагал, что он обидится, но никак не думал, что он настолько злопамятен и настолько мелочен!

– Выходит, ты приписывал ему чрезмерное великодушие. Кроме того, помнишь, тот же Персий говорил, что чем лучше ты будешь писать, тем больше будет недовольство цезаря. Видимо, так оно и есть.

– Да, ну конечно! Он завидует мне! Почему Дедал сбросил со стены Тала? Из зависти! – Лукан наконец вышел из оцепенения и вслед за этими словами начал извергать проклятия, так что Полла лишь порадовалась, что он так долго молчал до этого, и только заклинала его говорить потише.

По возвращении домой она заставила мужа выпить гемину [109] несмешанного вина с толченым корнем тимьяна, что считалось действенным средством от печали, и уложила спать в надежде, что завтрашний день принесет нечто лучшее.

109

Гемина – мера жидкостей и сыпучих тел (0,274 л.).

3

Огорчение от неудачных рецитаций понемногу забылось, и Лукан с удвоенным рвением взялся за продолжение поэмы. И вновь в тиши библиотеки Полла внимала его чтению:

Знайте, бойцы, лишь на краткую ночь еще вы свободны:Надо последний свой час в это малое время обдумать.Жизнь не бывает кратка для того, кто в ней время имеет,Чтоб отыскать свою смерть, и слава – не ниже той смерти,Юноши, если идти грядущей судьбине навстречу.Жизни неведом нам срок, – и всем одинаково славно,Гибель рукою маня, обрывать последние миги,Юные годы терять, на которые много надеждыМы возлагали пред тем. Никто тут желать себе смертиНе принужден. Путь к бегству закрыт, грозят отовсюдуГраждане – наши враги: но всяческий страх исчезает,Если решишь умереть; пожелай же того, что так нужно!..

Ее тревожили эти размышления о ранней смерти, но радовало то, что в новой, четвертой, книге не было столь пугающих описаний страданий. Однако эти ее сугубо женские тревоги и радости уступали место восхищению его стихом, его даром. Откуда, правда, он берет эти созвучия? Как они рождаются в его душе, в его уме? Как будто для него естественнее говорить стихами, чем прозой! Нет, он определенно любимец муз, может быть даже… полубог! Он, такой родной и близкий, ее Марк, которого она знает и любит со всеми его слабостями, подчас совсем детскими и забавными, как, например, его мальчишеское пристрастие к каленым орехам или неизжитая привычка грызть ногти, – но в котором всегда остается какая-то непостижимая загадка…

Следующим ударом стала для них отставка Сенеки. После смерти Бурра было уже ясно, что она не заставит себя долго ждать. У Нерона появились новые приближенные, наиболее видное место среди которых занимал сменивший Бурра на посту префекта преторианцев Софоний Тигеллин, человек темного происхождения, уже немолодой, но не уступавший распутным юнцам в тяге к самому гнусному разврату. Эти новые любимцы внушали цезарю, что Сенека лишь прикрывается маской стоического философа, на самом же деле одержим страстью к наживе, что именно непомерные проценты, которыми философ обложил Британию, привели к восстанию в этой стране, что богатством своим он превосходит самого принцепса и к тому же стремится затмить его в поэтической славе, ибо, не довольствуясь сочинением философских трактатов, все чаще пишет стихи.

Узнав о таких обвинениях против себя, а также заметив, что цезарь стал все настойчивее избегать его общества, Сенека добился личного приема и сам попросил бывшего воспитанника отпустить его на покой, оставив ему немногое для достойной и безбедной жизни, излишками же его имущества распорядиться по своему усмотрению. Нерон ответил притворно-благосклонной речью, заверив наставника, что отнюдь не считает его богатство чрезмерным и не видит причин для его сокращения. Обменявшись такими любезностями, они расстались с видимостью былой приязни, однако к прежнему образу жизни Сенека не вернулся и удалился в свое небольшое поместье в двух милях от Рима. Перед отъездом он навестил племянника в его доме.