День рождения

– Тебе сколь лет? – продолжил воспитание Петька, видя, что девчонка не исчезла, а торчит на пороге, выпуская из комнаты драгоценное тепло.

– Тринадцать, – нарочно преувеличила Нина.

– Врёшь! Одиннадцать! – нарочно преуменьшил Петька. – Эт-то что ж у тебя за отец, что разрешает к мужикам в бараки бегать?..

– Какое тебе дело, – остановил Петьку Роман.

Нина посмотрела на кровать, на ту, что в углу у окна: там валялись в беспорядке бумаги с чёрными значками нот. Лицо её бледное порозовело так, что теперь по нему можно догадаться, каким симпатичным оно будет к шестнадцати годам, и тогда в посёлке все точно заметят, как выросла у Стриковых дочка. Правда, неизвестно: заметят ли они сами.

– Когда нас из делянки к конторе привезли, видел его: в контору зашёл твой музыкант, – сказал Роман. – Наверное, не скоро будет: директора уламывает, чтоб, наконец, добавил… – Последние слова для Петьки, но девочка тоже поняла.

– Ага! – взъярился тот. – Я б такого догнал, да ещё б добавил! Нихрена не делает, а зарплату ему повысь!

– У меня на родине в деревне есть такой…

– …и скажешь: получает больше?

– Нет, меньше. Но у нас никто не зарабатывает таких, как здесь, денег. Тут, всё же, лесоповал…

Петька, конечно, ещё что-то стал возражать, голос так и взвизгнул нервно, в ответ успокаивающе загудел Ромкин бас. Нина не слышала слов, уйдя в Асину комнату. Дверь оставила открытой. Ася эта, комендант, она же уборщица и даже истопница, непонятного возраста маленькая тёмненькая тётенька. Пробегая по коридору мимо своей комнаты с дровами или с вёдрами воды для умывалки (с уличной колонки таскает), она уже не раз захлопывала дверь пинком. Но девочка Нина делала вид, что не понимает и открывала вновь. «Ничего, всё равно, дождусь», – вздрагивала от каждого стука входных дверей. Вот опять затопали в сенках, колотят по валенкам веником, вваливаются, занося свежее морозное облако…

Просто так поджидать Колю неловко, к тому же Петька может про неё сказать родителям. И, хотя местные рабочие и сезонные работают по разным бригадам, но, вдруг, в магазине встретятся или в конторе… В школе уже есть слух, что она «барачная». Если до родителей дойдёт… Из леса они приезжают злые. Стоимость квартиры в Надеждинске опять выросла: ещё «робить да робить». Оба с топориками для обрубки сучьев. Топорики, вроде, небольшие… Так бы сесть в поезд и – ту-ту… Взял бы кто, увёз… А потому даже хорошо, когда заревёт Хачик, снова можно его носить, приговаривая и напевая. Любит ребёнок, когда ему поют, улыбается большим ртом. Глаза у него черные, не то, что у Петьки – белые, а, значит, когда мальчик вырастет, будет красивей своего случайного папки, и жить ему на свете, возможно, будет куда веселей, чем этому психу с женой Анной в новой избе. Так думала девочка, потому что она уже много что понимала и рассуждала о жизни по-взрослому. Сонно сидя с заснувшим ребёнком на коленях, представила, что это не Асин ребёнок, а её, что отец не Петька, а Коля с такими ласковыми глазами…

Ни у кого нет таких глаз: ни у физкультурника, в которого влюблена половина девчонок их класса, ни у дядек-закарпатцев, хотя они красивые, как на подбор. Про мальчишек школьных говорить нечего, она их в упор не видит. Хорошо заглянуть в Колины необыкновенные глаза… «Ну, давай петь вместе, это называется дуэтом… Стой рядом, слушай аккомпанемент». И они пели взрослую песенку, которую любят орать приезжие с Украины. Нина давно знает слова наизусть:

«Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвила.

Ты ж мэнэ, молодого, с ума, с разума свила».

Слова немного исковерканы, считает девочка, но так даже смешней. Хохлы от восторга пускаются в пляс.

Когда Коля приходит вечером, то достаёт из футляра баян, начинает играть. Он играет для того, чтобы «не потерять форму». За два года в армии не потерял, а теперь, тем более, ни к чему. «Баян меня кормит». Из «красного уголка», где есть телевизор, прибегают на музыку. Одному Петьке не нравится.

Когда они репетируют в клубе, где Колю все зовут Николаем Васильевичем, то он делает другим ребятам замечания, мол, не ту ноту берёшь… Только не Стриковой. Он даже сказал, что она может стать солисткой! Ни с телевизором, ни с приёмником, ни с магнитофоном не сравнить то, как поёт сам Коля! Он может петь всё! Всё, что по радио, только сам! Когда Нина слышит его голос, то у неё такой восторг в душе и такие мечты!

Вот, например, представила, что они поют с ним вдвоём, но не в общаге, и не в их маленьком бревенчатом клубе на репетиции, а на высокой, летящей под звёздами сцене. На ней, на Нине, красивое взрослое платье и туфли на высоких каблуках! «Огромное небо, огромное небо, одно на двоих!» После они идут гулять в лес… Лес не такой, как нынче, не зимний, а будто уже лето. Они садятся на поляну, Коля обнимает её. Она видела, как дядьки-сезонники в соседнем леске со столовскими тётеньками… Они, поселковые дети, вообще любят подглядывать, видели уже много чего. Нина рассорилась в классе: подружки сказали, что Коля её «испортит», а сам уедет. Но она слушать никого не хочет. Ей совершенно наплевать на всех: на родителей, на Петьку белоглазого и на девчонок, которые с мальчишками крутят. Но кто мальчишки? Это ж дети, а петь ни один не умеет.

Невнятно донеслось: ти-и. И смолкло. Нина вздрогнула, положила ребёнка, выскочила из комнаты. Дверь напротив была настежь, ровный жёлтый свет ложился на половицы. Шумно там было, и это «ти-и» раздалось неспроста: Коля доставал из футляра баян. Теперь уже послышался гуд: разошлись меха, – баянист надевал на плечо ремень, началась музыка… Нина встала так, чтоб видеть Колю, сидящего на стуле, но не лицом к двери, а сгорбленной спиной. Голова его была наклонена к плечу, затылок казался грустным, нестриженым, волосы спускались на воротник.

Его соседи по комнате не возражали против музыки. Роман сидел у стола и похлопывал ладонью в такт. Баянист раскачивался слегка: влево-влево, вправо-вправо… Музыке было тесно в комнате, она выплывала в коридор. Народу прибывало, мимо Нины заходили со своими стульями.

Коля играл. Песен знал столько, что никто не мог догадаться, какую запоёт следующую. Сегодня, точно концерт давал, – играл без остановок. В одну песню вставил свои слова, и получилось не «вдали от России…», а «вдали от Тамбова». Слово «вдали» он выпевал с такой бесконечной тоской, что Нине стало жалко Колю. Ему хотелось уехать из их посёлка, который назывался Лявдинка, в свой родной и, видимо, прекрасный город, почти такой, наверное, как Надеждинск, где Нина была один раз со школой во время краткой поездки на школьных каникулах.

Когда баянист уставал, то без всяких предупреждений обрывал песню и застёгивал на черную пуговичку меха. «Эту-то доиграй», – простанывал кто-нибудь. Но Коля, словно не слыша, укладывал баян в футляр, и все расходились, Нина тоже. По дороге пела. И когда лезла огородом к своему дому, мечтала, что завтра уж они точно споют дуэтом…

Сегодня он, как обычно неожиданно, оборвал песню, но добавил:

– Вот и всё.

Видимо, до «концерта» здесь был разговор, так как сразу кто-то откликнулся:

– Правильно, чего тут забыл, глухомань.

– Я бы вообще никогда сюда не заехал, но этот ваш директор сманил заработками. Родителей ещё не видел! Они ждали, что сын после дембеля приедет домой… Уже два месяца я тут… Но, ладно бы заработок… Он что мне обещал? А что вышло?.. И сегодня опять начал завтраками кормить. Но с меня хватит. За такие гроши…

– Дома тебе ещё меньше платить будут, – напомнил Роман.

– Зато родной город.

– Да просто – город, он всегда лучше какой-то Лявдинки! – поддержал кто-то.