День рождения

Сзади стояла тетушка Гагара — она подошла так тихо, что не было слышно ее шагов.

— Я знала, что ты здесь, — улыбнулась Гагара.

Боришка пошла ей навстречу и замерзшими пальцами стала расстегивать бекешу.

— Ты плохо закрыла дверь, — проговорила старуха. — Я уже хотела спуститься посмотреть, куда ты исчезла, не унес ли тебя ветер. Какао готово. Пойдем?

Боришка покорно шла за ней, как во сне. В двери Ауэров был приоткрыт смотровой глазок; медная крышечка его обломалась, и наружу проникал свет. За дверью квартиры Рудольфа слышались шаги — видимо, он упаковывал вещи. Впрочем, почему Рудольф? Никакого Рудольфа больше нет. Есть инженер Тибор Шош.

— Далеко ходила? — спросила Гагара.

— Далеко, — сказала Боришка. — Очень далеко.

Боришка полностью покорилась тетушке Гагаре, которая сняла с нее бекешу и стала отогревать дыханием пальцы рук, как это делают малышам.

— Да ты вся заледенела! — проговорила Гагара. — Садись к печке. Выпей какао, а потом мы поиграем.

— Хорошо.

В маленькой печке тетушки Тибаи бушевал огонь.

— У тебя все лицо блестит. Тебя что, обсыпало снегом и сейчас снежинки тают?

— Да, — машинально ответила Боришка. — Сейчас тают… — Она откинулась на спинку кресла и стала размазывать рукой по лицу обильные слезы.

X. Пурга

Снег плотным слоем залепил весь бронзовый барельеф Беньямина Эперьеша на мемориальной доске. Исчезли тонкий нос и выпуклый лоб; впрочем, в плотной пелене снега исчезла и сама улица. Водитель троллейбуса Янош Келемен, крестный отец Боришки, скорее чувствовал, чем видел, дорогу.

За его спиной ворчали недовольные пассажиры.

— Какой неудобный вид транспорта! — сказал кто-то. — Машина тесная, неустойчивая, скользит…

«Что ж, если им так неудобно, шли бы себе пешком — и им лучше, и водителю тоже. Может, они думают, это величайшее счастье — перевозить их… Нет, ну что за погода! — досадовал Янош Келемен. — Проклятый снегопад! Сколько ни напрягаешь глаза, ничего не видно, едешь буквально наугад. Хорошо, если бы на конечной станции уже ждала телефонограмма: мол, в связи с исключительно неблагоприятной погодой движение транспорта на несколько часов приостанавливается…»

Но как можно приостановить в этом огромном городе движение, да еще в часы «пик», когда все торопятся поскорее домой? А дорога ведет как по снежной пустыне; можно подумать, что этот район необитаем, только что еле мерцают по обеим сторонам улицы окна домов. В другое время, при хорошей погоде, он, бывало, на остановке всегда посматривал на окна квартир. Но сейчас в них ничего не видно, хотя жизнь за окнами, разумеется, продолжается; как раз именно теперь дома людей больше, чем обычно. Кто же в такую жуткую погоду будет разгуливать по улице? Когда даже пешеходов, переходящих улицу при свете светофора, и то еле можно разобрать — такая метет метель.

Если бы он мог сквозь завесу снега разглядеть, что делается за окнами, то увидел бы, как люди повсюду затапливают печки и, рассевшись вокруг них, ставят на плиту чайники. Он увидел бы в квартире старой Тибаи свою крестницу Боришку Иллеш, раскладывающую окоченевшими пальцами цветные картинки настольной игры. А Тибаи кружила вокруг нее, что-то мурлыкая под нос, и печурка весело вторила ей. Если бы она могла проникнуть в мысли Боришки, то узнала бы, что, переставляя фишки, та думает о Сильвии, которая не только сейчас ограбила ее, но и в течение нескольких лет обкрадывала, пользуясь не только деньгами, но и не заслуженными ею симпатиями Боришки.

Увидел бы он и Кароя Иллеша, своего кума, высыпающего в контейнер мусор дома номер девяносто восемь и выглянувшего на минутку на улицу посмотреть, не идет ли уже его жена, а вместо нее встретившего только почтальона, страшно обрадовавшегося, что в эту проклятую погоду его пригласили в дом выпить стаканчик вина. Заслуженно: ведь Иллеш получил долгожданную телеграмму от Цилы, что завтра она прибывает вместе с мужем.

В доме номер сто восемнадцать, в квартире Варьяшей, Келемен не увидел бы ничего хорошего. Дядя Варьяш ругался последними словами, передвигаясь по комнате в своей коляске, и размахивал кулаками. Старик никак не хотел понять, почему он не может отправиться в кафе, хотя каждый вечер он в это время закатывался туда — для его коляски там даже место специальное отведено.

— Сбегаю я сейчас сам туда за твоим проклятым пивом, — устало сказал Миклош Варьяш, — а тебе выезжать нельзя. Неужели ты не можешь понять, что в такую пургу нечего тебе делать на улице?.. Когда ты вернулся днем, снег еще только начинался. Если ты и дальше будешь спорить, запру дверь, и все.

Старый Варьяш хмуро смотрел на огонь в печке и что-то мрачно бурчал. Ну где этому парню понять разницу между тем, когда ты пьешь пиво дома, в одиночку, или выпиваешь в шумной, веселой компании, в облаках дыма и пара вина, в корчме. Там забываешь обо всем, о чем хотелось бы забыть…

Янош Келемен не знал того, что усатый, строгий с виду пассажир в высокой меховой шапке, только что вошедший на остановке, — это дядя Чуха из садоводства.

Дядя Чуха медленно шел вдоль домов, разыскивая табличку дома с номером сто восемнадцать. Он нес цветы. Старый Варьяш с удивлением смотрел, как он распаковывал цветочный горшок и как на столе, подобно внезапно вспыхнувшему пламени, загорелся цветок цикламена. Старый Варьяш и раньше терпеть не мог дядю Чуху, который изредка подходил к нему на рынке и поучал его так же, как эта противная чернявая девчонка летом. Но только с ним нельзя было грубо разделаться, как с нею или с кем-либо другим, потому что под его началом служил Миклош. И вот сейчас — надо же! — появляется этот горшок цикламена. Можно подумать, что тут живет какая-нибудь барышня, за которой ухаживают. Сын его тоже стоит тут, рядом, глазеет на цветок и что-то бормочет неопределенное.

— А я еду к братишке, на Рыночную улицу, — сказал дядя Чуха. — И пришло же ему в голову пригласить меня на ужин именно в такую поганую погоду! Ну, думаю, если уж все равно еду в ваш район, захвачу и это, а ты, Миклош, завтра ведь работаешь в «Резеде», и у тебя не будет времени заехать за цветком. А ты тоже хорош — чего же ты его забыл в оранжерее?

Цикламен алел на столе. В садоводстве Миклош только и знал, что копал, рыхлил землю, нарезал цветы, делал грядки или отвозил товар. Луковицу цикламена он получил от дяди Чухи, когда еще учился в школе, во время производственной практики. «Посади этот цветок, ухаживай за ним, наблюдай, как он развивается», — сказал дядя Чуха и поставил горшок на одну из бесчисленных полок садоводства, на которой стояли ящички с цветочными посадками учеников школы Беньямина Эперьеша. Так он и красовался там со специальной надписью: «Цветок Варьяша».

— Я не забыл о нем, я просто его там оставил, — хмуро ответил Миклош. — Да и некому мне его дарить.

— Некому?!

— Некому. Сколько бы ни смотрел на него с удивлением дядя Чуха — некому.

— А я думал, ты забыл. Ну, коли некому, так некому. Правда, если бы я знал, не потащил бы к вам цветок по такой паршивой погоде. Ну, теперь уже все равно — принес. Не нужен тебе, так продай. Купят с удовольствием — чудесный цветок.

— Верно, продай! — оживился старый Варьяш, и глаза его жадно заблестели. — Пройди по дому, предложи кому-нибудь из жильцов…

Дядя Чуха молча посмотрел на него суровым, долгим взглядом.

— Я уж и так давно собирался поговорить с вами, да все ждал: может, образумитесь. Я ведь сколько говорил вам, что у вашего сына золотые руки — руки настоящего садовника: они стоят большего, чем копать землю. Нужно что-то сделать, чтобы парень кончил школу, а потом мы поможем ему устроиться в наш техникум. У нас на производстве готовы взять шефство над ним — он хороший рабочий и его любят.

Миклош опустил глаза. Ему казалось неправдоподобным, чтобы его где-то любили. А старый Варьяш придвинул свою коляску поближе к двери и крикнул: