День рождения

— Здравствуйте! — слышит она вежливый голос Варкони, стоящей со щеткой наверху стремянки, напротив овального окна.

— Что это? — удивляется Дильне.

— Рабочая бригада, — отвечает Николетт и улыбается во весь белозубый рот.

— Вы что, с ума посходили? — недоумевает Диль. — В такую позднюю пору?

— Сейчас только прислали! — отвечает Николетт.

Диль, пожав плечами, удаляется. Наверное, так оно и есть, кто знает. Говорила же ей госпожа Ауэр, какие ужасные вещи творятся у них в районе. Например, Галамбош, седая, почтенная с виду женщина, работает в соседней молочной, а на самом деле настоящее чудовище: живьем готова съесть своего сына. После этого Диль про себя твердо решила больше не покупать у этой Галамбош никаких продуктов, хотя раньше только к ней в лавку и ходила. Бедная Марго, сколько у нее забот с этой скоропалительной помолвкой! «Так что, — вздохнула Диль, — у нас теперь всякое возможно. Воистину всякое! Ночью рабочая бригада может заполонить весь дом! И какая бригада — из школьниц! А Чисар еще трезвонит на всех собраниях, какие большие у нас в Венгрии после Освобождения достигнуты успехи в деле охраны здоровья детей».

* * *

Варьяш был вне себя от возмущения: в подвале, куда его откомандировали работать, до него еще кто — то потрудился и навел идеальный порядок. Никакого дела для него не оставили. А Варьяш раззадорился: ему бы сейчас так поработать, чтобы по-настояшему устать: носить, грузить, подметать, наконец. «Ах, злодей, кто же это успел меня опередить? Вот и стой теперь, как безработный! Наверное, всё она, будущая комсомолка, образцовая пионерка, которая чертила поэтажные планы и распределяла работу! Она, видите ли, хочет преподать урок Боришке Иллеш, привить ей чувство коллективизма. Тоже мне доморощенный воспитатель!»

А впрочем, почему «доморощенный»? Вон как она подгоняет этих своих хохотушек, так что у них уже язык через плечо!

И на первом этаже, и во дворе тоже царил порядок. Украшенный принесенными из цветоводства еловыми ветками, сарайчик дяди Иллеша сразу стал напоминать этакий охотничий домик. Прилежная Элек вычистила даже снег из водосточного желоба, а сейчас принялась за медные дверные ручки.

Но на втором этаже было еще много дел. Давай, давай, Ковач, одними улыбочками не обойдешься, тут вкалывать надо! Варкони тоже закопалась со своим овальным окном.

— А ну, слазь со стремянки, — приказал ей Варьяш, — я его сам открою!

— Окно и вправду не поддавалось, пришлось применить силу.

А теперь быстро на третий этаж!

— Эй, Фалуш, ну как же ты моешь полы?

Шуран, разумеется, тоже не может открыть окно. Варьяш быстро вскакивает на стремянку, и они чуть не валятся с нее оба. Шуран завизжала, выронила ведро. Бум! Все, теперь весь дом проснется!

У Тоотов за дверью тишина — значит, крепко спят. Дядя Габрик высовывает голову из двери, но, увидев Варкони, мирно бормочет что-то себе под нос, гасит свет и исчезает. Увидел старик, что не воры, и успокоился. Услышав громыхание ведра, вышла на шум и тетя Чисар. Посмотрела вниз, вверх, на четвертый, — повсюду кипит работа.

— Как закончите, ребята, все ко мне! Будем чай пить! — говорит она.

Девчонки щебечут в восторге, а Варьяш готов лопнуть от злости: думал, вот уже конец этому балагану, а тут еще одно мероприятие!

— Миклош! — слышит Варьяш голос Чисар. — Мне Ютка говорила о тебе и о твоем отце. Отца мы попробуем устроить в мастерскую для инвалидов. Там и общежитие удобное для них. А тебе надо помочь обязательно закончить школу. Дадим тебе место в интернате.

Варьяш, весь кипя от возмущения, взбегает на четвертый этаж. Предательница! Успела разболтать тете Чисар все, что он ей простодушно поведал. Ну, погоди!

Козма уже почти закончила работу. Кучеш до блеска вымыла окна и теперь масленой тряпкой протирает чугунное литье перил. Ютка спускается с чердака, тоже управившись с делами.

И вот наконец на лестнице повсюду выключен свет, стремянку вынесли на балкон Чисар. Хохотуньи уже облепили овальный стол, и хозяйка потчует их печеньем.

* * *

Бьют часы на церковной колокольне. У отцовой кровати гаснет свет. Наконец-то! Отец, как ребенок, засыпает в две минуты. Только не шуметь! Наконец-то!

* * *

Осталось протереть мемориальную доску. Ютка протягивает Миклошу полицейский карманный фонарь. Светит, как прожектор! Установили покрепче стремянку, сама Ютка встала на третью ступеньку, чтобы лестница стояла надежнее.

— Уходи отсюда! — шипит сквозь зубы Варьяш.

Ютка удивленно подняла на него глаза. В свете, падавшем через стеклянную дверь из квартиры Чисаров, было отчетливо видно ее лицо.

— Я что тебе сказал? Иди отсюда! Не нужна мне твоя помощь!

Ютка побледнела.

— Воспитываешь? Коллективное воздействие? Звено, родина, мир? Отца моего — в приют для немощных, меня — в интернат? Так, что ли? Значит, это ты натрепала Чисар, что у меня нет свидетельства за восьмой класс? У-у, предательница!

Варьяш говорил почти шепотом: в трех шагах хихикали, сидя за чаем, девочки.

— Меня тебе не придется воспитывать! Дудки-с! Долго ждать будешь! И не получишь за меня ни награды, ни премии за то, что на путь наставила! Ну, давай катись отсюда побыстрее…

В гневе он вскочил на самый верх стремянки. Разумеется, он мог бы достать щеткой барельеф Беньямина Эперьеша и снизу, не танцуя, словно акробат, на самой верхней ступеньке лестницы. Но сейчас ему просто хотелось, чтобы ту, глядящую на его циркачество снизу, бросило в дрожь от страха. Одно неудачное движение — и конец в буквальном смысле. Он стоял, выжидая: не завизжит ли в ужасе Ютка? Не завизжала. Он не видел ее, так как не мог повернуться, чтобы видеть, но чувствовал, что Ютка все еще здесь.

Теперь Миклошу пригодилось его акробатическое искусство лучшего гимнаста школы. В левой руке он держал фонарь, правой оттирал бронзовый профиль Эперьеша. Вот уже и лицо проступило из-под толстого слоя пыли: высокий лоб, выразительный, немного печальный взгляд, четко очерченный рот, огромный, странным узлом завязанный галстук, прядь волос, ниспадающая на лоб. Еще одно движение щетки, и видны буквы: «Беньямин Эперьеш, родился в 1767, умер в 1801». «Тут и еще что-то есть», — подумал Варьяш и яростно принялся надраивать самый низ мемориальной доски, пока из-под пыли не засверкали высеченные на бронзе строчки письма Эперьеша из тюрьмы: «Сам по себе ты ничто, вся твоя ценность лишь в том, что ты сделал для своего народа».

Хохотушки в комнате завизжали над какой-то шуткой. Варьяш спустился со стремянки и сложил ее. Ютка стояла к нему спиной и глядела вниз на улицу. Варьяш неприязненно посмотрел на нее сзади, потом, не зная сам почему, подошел и, облокотившись на перила балкона, встал рядом. Оба молчали. «Не меня она любит, — думал Варьяш, удивляясь тому, как это для него обидно, — а улицу Беньямина Эперьеша… «Сам по себе ты ничто…» Эта девчонка из той самой породы, что с рождения знает такие вещи. «Что ты сделал для народа…» А народ — это кто? Тетя Иллеш? Бори? Мой отец? Или. Я сам? А я, наверное, хочу, чтобы она любила меня самого…»