День святого Антония

— У него красный нос.

— Он не любит тебя по-настоящему.

— Он не протирает очки.

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Он всем втирает байки.

— У него неширокие плечи.

Но, что бы мы ни говорили, Рафаэлла смотрела на нас с улыбкой и повторяла: «Я влюблена».

— А я думал, ты веришь, что бывает любовь всей твоей жизни и что все остальное — только копия, — сказал Тито.

— Одно не исключает другого, — ответила Рафаэлла.

— Тебе не следует влюбляться, — сказал Тито. — То, что влюбляются в тебя, — к этому мы уже привыкли, но тебе самой влюбляться не следует.

— Ничего не поделаешь, — сказала Рафаэлла и поцеловала нас.

— Но почему именно он? — спросил Поль. — Почему именно этот человек? Что же, лучше никого не нашлось?

— Соглашалась бы тогда уж на того дядьку, который притащил вешалку, — пробормотал Тито.

— Наша жизнь изменится, — сказала Рафаэлла. — Наша жизнь сильно изменится.

Да, именно это она сказала вечером двадцать четвертого мая.

— Значит, вот какая она — влюбленность, — сказал Поль. — А мне казалось, это что-то совсем другое.

Тито догадался, о чем думал Поль, потому что и сам думал о том же. Мы думали о хорватке и о ее красных туфлях.

Эвальд Криг вернулся, держа в охапке наши куртки.

— Уходим отсюда, — сказал он. — Уходим отсюда немедленно.

Возле дверей нас остановил мужчина с черными волосами.

— Вы совершили серьезное правонарушение, — сказал он Кригу. — Мы не хотим больше здесь вас видеть.

Он был выше Крига на две головы. Картина была забавная. Криг посмотрел на него, смерил его взглядом с головы до ног и с ног до головы. Потом положил этому типу руку на плечо и сказал: «Мистер, вы редиска. — Тот пытался что-то на это возразить, но Криг его опередил: — Спокойно, — сказал он, — ведь против этого не попрешь!»

И после этого он стал спускаться вместе с Рафаэллой по лестнице, левой рукой массируя ей зад. Мы шли за ними следом и лишь качали головами.

8

В воскресенье, в День поминовения, целый день лил дождь. Было довольно тепло. В четыре у нас была назначена встреча с хорваткой в чайной на Третьей авеню, между 31-й и 32-й улицами. Мы боялись, что она не придет или что уйдет, нас не дождавшись. В пятницу она сказала: «Приходите вовремя, я не люблю тех, кто опаздывает».

Был такой ливень, что четвертый, пятый и шестой трамваи не ходили. Рельсы полностью залило. Мы примчались с 53-й улицы. Промокли до нитки, но нам было все равно. Мы летели, что было сил.

Опоздали на четверть часа. В чайной сидело всего двое. И одной из этих двоих оказалась хорватка. Она курила сигарету. На ней была белая юбчонка, которую мы раньше не видели. Мы никогда в жизни не видели таких коротких белых юбчонок. Казалось, она была сделана из пластика.

— Вы очень точны, — сказала она, после того как мы уселись. — Я бы сейчас докурила сигарету и ушла. И была бы в ярости. Я бы позвонила вам и расчихвостила так, как еще никто и никогда вас не ругал. И потом ни разу бы на вас не взглянула. Вы превратились бы для меня в пустое место. Но тут я вспомнила, что у меня нет вашего телефона.

— Значит, нам повезло, — сказал Тито.

Вода капала с наших волос, с одежды, текла с кроссовок и из носков, вода капала даже из наших плавок.

— Ладно, — сказала она и потушила сигарету, — что будем заказывать?

Она была подкрашена иначе, чем обычно. Губы подкрашены иначе, глаза подкрашены иначе, прическа другая, уши другие, руки другие, а на ногах — красные туфли. И вся такая, словно сидит на троне рядом с Господом Богом.

— Хочешь мороженое? — спросил Тито.

— Нет, — ответила она, — лучше уж шоколадное канноли.

Она закурила следующую сигарету. Одной рукой она придерживала юбку, иначе она бы ничего не прикрывала и просто бы улетела. Поднялась в воздух, как самолет, и, вероятно, больше бы никогда не приземлилась.

— Раньше, — стала рассказывать она, — мы всегда в воскресенье днем ходили с папой играть в кегли. У моего папы был кегельбан. А я была его талисманом. Меня передавали из рук в руки. Меня все любили.

Она немного приподняла ногу и сказала:

— Поглядите на мои туфли, когда я в них, то они смотрятся еще лучше.

Нам не пришлось ничего ей отвечать, поскольку говорила только хорватка. Она проткнула шоколадное канноли вилкой, но так его никто не ест. Его берут в руки. Но мы не посмели ей указывать. Сахарная пудра сыпалась во все стороны.

— Итак, — сказала она, — хотите мое фото?

— Мы были бы очень рады, — сказал Тито.

— Где только мое лицо или где вся фигура?

— И то и другое, — немного помедлив, сказал Тито.

— Я подарю вам свои фото, — сказала она. — Но вы должны носить их всегда с собой. Всегда! И когда я захочу, я в любой момент могу вас спросить: «Где фото?» И вы должны будете мне их показать. Ни в коем случае не мять. Они должны храниться в пластиковой папке. И только мое фото — не вместе с другими снимками. Папка должна приятно пахнуть: лесом или озером. И ни в коем случае не потеряйте эти фото. Если однажды я вас спрошу «Где фото?» и у вас их не окажется, я на вас больше никогда не взгляну. Вы будете для меня словно пустое место. И я всем расскажу, какие вы негодяи.

В эту минуту канноли упало на пол вместе с блюдцем.

— Ну вот, — вздохнула она, — вечно со мной так!

Она быстро наклонилась — но не для того, чтобы поднять блюдце или канноли, а чтобы достать сумочку. Она вытащила из нее две фотографии и вручила каждому из нас.

— Только сейчас не смотрите, — сказала она, — посмотрите после того, как я уйду.

Хорватка опять принялась рыться в сумочке и достала жвачку.

— Хотите жвачку? — предложила она и принялась надувать пузыри — большие голубые пузыри. Она жевала голубую жвачку. Тито досталась зеленая, а Полю — оранжевая. Хорватка продолжала надувать все новые пузыри. Но никто в чайной не обращал на нас внимания.