ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Так вот. Тем самолетам, которые взлететь не могут, крылья и хвост обрубают специальными машинами. Достаточно нажать кнопку – и крыльев с хвостом как не бывало. Экономисты того завода подсчитали, что делать автомобили из самолетов гораздо выгодней, чем отдельно: вместо двух сборочных линий – одна, общая.

У них там даже специальный цех есть: цех обрубки.

Раньше он назывался – цех обрубания, но явился грамотей из молодых и сказал, что это нелитературно. Переименовали в цех обрубки.

Таким образом, автомобили здесь делают путем обрубания хвоста и крыльев. На некоторых потом даже «шашечки» рисуют. Такси.

Кажется, где-то в Южной Америке такой завод. Или в Центральной. В одной из тех стран, о которых раз в неделю газеты пишут, что там новый государственный переворот или крупный футбольный успех. На большой карте мира такие государства рисуют в виде яркого кружочка, величиной с пуговицу.

3

С Верещагиным, понимаете, была допущена ошибка. Ему хвост и крылья не обрубили, а использовали тем не менее как автомобиль. И в один прекрасный день он взлетел. Мчался, мчался по улицам среди прочих грузовиков, и вдруг – в небо.

В небо, в небо, в небо!

Шоферюги на него глаза вытаращили.

4

А начиналось все это в весьма стародавние времена. Сделал один молодой хирург одну операцию. Очень трудную, очень сложную, очень новаторскую, никем до него не деланную, мастерскую, ювелирную и так далее. Сколько эпитетов ни нагородишь, суть дела все равно не прояснишь, пока не скажешь главного: удачная была операция.

Так вот, сделал наш молодой хирург эту трудную, сложную, новаторскую и так далее, а главное, удачную операцию и вышел из операционной на улицу в самом замечательном, естественно, настроении. И почувствовал, что сегодня может себе что-то позволить. Только что именно – не знал. «Может, в кино сходить?» – подумал он. И отверг: не то. «Может, в ресторан?» Не то.

На асфальте валялась какая-то банка-склянка, и молодой хирург так поддал ее ногой, что она взвилась высоко в небо, откуда затем упала на крышу трехэтажного дома. Но удовлетворения от такого поступка молодой хирург не получил. «Может, на велосипеде за город уехать?» – подумал он еще. И опять отверг.

Возле двухэтажного дома, где он жил, на скамейке сидели парни и девушки. Они весело, вразнобой поздоровались с ним, а одна, самая, пожалуй, симпатичная, смущенно предложила: «Посидели бы с нами». И он сел на скамейку. Потому что ничего другого, что можно было бы сделать в такой день, не придумал.

Эту девушку, которая смущенно предложила ему сесть, он знал давно. Она все время на него глаза пялила. Он еще в студентах ходил, а она, будучи совсем ребенком, уже пялила. Когда ей было лет четырнадцать, он даже возмущался про себя: «Ну, чего пялит, бесстыжая!» А когда подросла еще, то ему даже приятно стало, что пялит. Сейчас ей лет восемнадцать было.

Присутствие пусть молодого, но уже взрослого человека несколько сковывало юношей и девушек, поэтому вскоре один сказал: «Айда в волейбол играть!», и все убежали – кроме той, которая смущенно пригласила хирурга сесть.

Ему стало неловко и приятно. С одной стороны, он не имел, конечно, никаких общих интересов с этой малолеткой, ему тогда было уже двадцать восемь лет, но с другой – он сделал сегодня сложнейшую удачную операцию И мог себе позволить.

Только что позволить – он опять-таки не знал.

«Чем вы занимаетесь в свободное время?» – спросила девушка.

«У меня есть заграничный патефон»,- ответил он.

«Вот бы послушать»,- сказала девушка.

«И пластинки – Вертинский»,- сказал он.

«Я их очень люблю»,- ответила девушка.

Вертинский был самым модным в то время певцом.

Молодой хирург пригласил девушку к себе в гости, они прослушали две-три песни Вертинского, а больше слушать девушка не захотела. «Я их совсем не люблю,- сказала она. – Я вас люблю».

И в порыве откровенности объяснила, что любит его очень давно. С четырнадцати лет.

Молодой хирург не был подготовлен к такому повороту дела. У него дух захватило и голова пошла кругом, однако он взял себя в руки, стал призывать девушку к благоразумию, говоря, что между ними десять лет разницы и ни к чему хорошему такая любовь не приведет.

«Пусть,- ответила девушка.- Я, если хотите знать, всю жизнь ждала, когда вы наконец пригласите меня в гости к себе».

С этими словами она подошла к хирургу и крепко поцеловала его в губы. И тогда он понял, что именно может сегодня себе позволить.

Потом он ходил по комнате и сердито говорил: «Это же черт знает что? Мы даже не успели как следует познакомиться! Глупо и смешно! Я бы предположил, что это порыв животной страсти. Но вы говорите, что любите меня с четырнадцати лет. Значит, серьезное чувство? Зачем же тогда так скоропалительно?»

А девушка, полураздетая, сидя посреди разоренной постели, плакала и говорила: «Почему все говорят, что это наслаждение? Это же операция!»

На следующий день начальство больницы объявило молодому хирургу, что оказывает ему большое доверие и разрешает провести еще одну такую никем не деланную операцию, однако молодой наш хирург, поразмыслив, отказался. «С этими новшествами нужно быть поосторожнее,- сказал он.- Я должен взвесить, обдумать и усовершенствовать кое-какой инструмент».

Он усовершенствовал и обдумывал месяц, другой, пятый, а потом такие операции стали делать другие хирурги, да и получше, так что ему больше уже и не предлагали. Со временем он стал обыкновенным рядовым хирургом; впрочем, авторитет его в медицинском мире рос и рос, и когда, привезя в роддом жену, он попросил знакомого акушера: «Вы только не перепутайте, не подсуньте мне чужого ребенка», тот с уважением ответил: «Ну что вы!

Я лично прослежу».

И у хирурга никогда не возникало сомнений в том, что ребенок – его. Хотя этот ребенок и не имел никакого с ним внешнего сходства.

И на мать он совершенно не был похож.

Одно время он сильно смахивал на двоюродную тетю отца, однако длилось это недолго – с трех до четырех лет.

В другой раз он приобрел сходство с дедушкой матери, но всего на два-три месяца.

Когда ему исполнилось десять лет, он уже ни на кого не был похож. Может быть, на каких-нибудь отдаленных пращуров из эпохи средневековья или верхнего палеолита, но на этот счет можно строить лишь бездоказательные предположения.

«Ну и сын у меня!» – говорил отец жене.

Ревнивых подозрений у него не возникало и возникнуть не могло, а друзьям он объяснял ситуацию так: «У меня сын – мутант».

Эй, мутант, иди сюда!» – кричал он сыну, когда находился в дурашливом расположении духа.

Это странное слово однажды услышали товарищи по школе. Они тотчас же превратили его в кличку, оскорбившую слух учительницы, которая хоть и понимала, что в известном возрасте без кличек обойтись невозможно, так как подрастающие дети не желают носить имена, навязанные им в младенчестве, и пристрастием к кличкам как бы выражают протест против произвола старших, – но неприличие в этом естественном деле считала нужным пресекать. «Если вам так уж надо дать ему кличку,- сказала она детям,- то зовите его, например, Верещага».