День жаворонка

Вот так мы сидели у старика в тот далекий день моего детства и пили чай с лимонной кислотой. Вдруг постучали. Тихо, но как-то очень слышно. Старик поставил мою чашку на свою, а моё блюдце под эту горку, все накрыл газетой — и сахар, и лимонную кислоту, а мне велел зайти за шкаф. Он не сказал «спрячься», а — «зайди за шкаф». И я дальним чутьем догадалась, что он меня бережёт, И испугалась: бережет — значит, есть от чего.

Он открыл дверь. Я выглянула из-за шкафа, на всякий случай прикрыв глаза рукой с чуть разведенными пальцами — поза, в которой я застыла потом на много лет, — и увидела высокого человека в светло-сером костюме. Он был пересечен моими пальцами. Голос у него, как и стук в дверь, был тихий, но очень слышный:

— Вы — товарищ Сарматов?

— Да, я, — ответил мой старик. О, какие у него были узкие плечи и торчащие лопатки!

— Я по поводу маски.

— Н… не понимаю…

— Посмотрите на меня.

Я могла бы видеть его лицо, в которое всматривался мастер, но палец — тоненький детский палец у самых глаз — это лицо заслонил.

А старик повел человека к окошку. И топтался около, и приговаривал:

— Да, да, вижу. Понятно. Это уж слишком явно, правда?

— Не будем вдаваться. Нужна маска.

— Да, разумеется, — робея спорить, ответил мой старик. — Подойдемте к шкафу.

Они долго выбирали. Я помнила эти лица без глаз. Человек взял одно из них, а глаза оставил свои. Старик посадил его на стул, и теперь мне было видно, что он старательно, как очень узкий чулок или перчатку, натягивал человеку это новое лицо. Я не могла разглядеть, что получилось, — видела только над светло-серым воротником чужой вспотевший затылок с прилипшими волосами и часть чужого бледного лба, на котором старик расправлял складки.

— Ну вот, ну вот, — приговаривал он. — Волосы горячей водой не мойте. И лицо, разумеется. И старайтесь не опускать глаз.

— Это ещё почему? — отозвался гость недовольно. Но потом усмехнулся: — Впрочем, надеюсь, не понадобится.

— Даже если понадобится, — строго сказал мастер. Он теперь, в работе, стал храбрее. — Дело в том, что веки остались ваши. Это может быть замечено.

— Понял, понял. Дайте зеркало.

Человек, как я поняла, долго смотрел, потому что молчал. Потом спросил:

— Сколько я должен?

— Нет, нет. Я денег не беру.

— Ну все же.

— Нет, прошу вас.

Человек в светло-сером, вероятно, оглядел комнату, потом сказал вдруг:

— У вас довольно большая площадь.

— Да вот… — замялся бутафор. И вдруг — тревожно: — Что это? Что вы пишете?

— Ордер.

— А?

— Ордер на сохранение жилплощади.

— Да? Спасибо. Спасибо! А то, знаете, привык уже…

— До свидания, товарищ Сарматов.

Человек давно ушел, а старик стоял и молчал и не помнил обо мне. А когда я вышла, на лице его было такое выражение, будто произошло что-то стыдное.

— Беги домой, — сказал он. Взял мою руку своей холодной рукой и молча вывел в городской переулочный мир. И мы, не прощаясь и не глядя друг на друга, разошлись.

Глава II

Радость сближения серого с темно-лиловым. И река, что, прихрамывая И не отставая, Долго идет за поездом.

Я, уже взрослая, возвращаюсь из Эстонии. Поездку отделяют от предыдущего многие годы, и единственная реальная связь с ним — я сама. А те люди, что рядом в купе, так же вот связывают этот лиловый послезакат с другим прошлым, память о котором, впитавшись в их сущность, делает их непохожими друг на друга.

Радость сближения серого с темно-лиловым. И река, что, прихрамывая И не отставая, Долго идет за поездом. Плоды на яблонях — жутковатые, будто в детстве. В такое время (это странно, но правда) Может обрадовать лицо, обыкновенное, И название станции — Йыхви. Только надо настроиться на эту волну, — Не шуметь, не разговаривать. Тихо, тихо… И тогда из черного леса Прилетит птица И склюнет буквы с твоего стиха.

Мне совершенно нечего было делать в Эстонии. Но я знала и раньше, что буду там. Хотя бы в намять о Яне. Ведь в Таллине точно так же, с нажимом на каждый слог, смягчают «л» до «ль» и делают твердым «н» («нэльофко!»). И кажется, что народ, который даже на чужом языке, богатом согласными, так по-птичьи беспомощен в речи, — не способен на ало. И потом оттуда, из Таллина, я получила стихи, которыми дорожу. Они — о любви. Во мне не только радость адресата. Там еще есть строки, симпатичные мне, по сути, не касающиеся любви:

…Но суров закон костела, Неприветливы эстонцы. Видно, бог у них угрюмый, Что же, каждому свое.

Поистине каждый человек — это каждый человек! Прекрасно, что у нас разное прошлое и что наши глаза и уши разное видят и слышат. Я счастлива, что не ходила в детский сад, и жалею, что не избежала школы. А Таллин — город своего прошлого. И здесь я ощущаю некую общность с ним: новое разрастается, не затрагивая основы и, однако, не отрицая ее.

Наше детство тяготеет над нами — Городок за семью стенами. Не войти в него, не достучаться, До любимых в нем не докричаться. А зачем туда возвращаться? Нам пора бы с ним распрощаться. Там, где камни травой прорастали, Мы ловили тоненьких ящериц. К ночи делали птичьи стаи Воздух розовым и звенящим. Снег лежал за окном завьюженным. Старый тополь стучался в раму…

Какими разными все мы, обитатели родного двора, видели эти стены, камни, снег. Я дорожу этим. А еще — сны…

Этот сон повторялся множество раз: белая, по-утреннему туманная поляна, и я стою на ней, заранее волнуясь. Потом я поднимаю руки, с силой опускаю до половины, ударяя ими по воздуху, снова поднимаю — и тогда лечу.

Лечу!

Я очень летала в детстве. Может, поэтому мне так тяжело было первый раз в самолете: ощущение простора я ведь знала, а ощущение железной замкнутости при полете — нет. Но к нему как раз и надо было привыкать.