Дэниел Мартин

— Я рано проснулась. Не могла больше спать.

— И давно ты встала?

— Час назад.

Он сел, ожидая какого-то жеста, прикосновения руки… Но она взяла кофейник и налила ему кофе, словно банальный домашний жест мог скрыть от глаз реальность. Это было настолько неожиданно, что он поддался на уловку:

— Жалко, ты меня не разбудила.

Она улыбнулась:

— Ты так сладко спал.

Улыбка была ещё нелепей, ещё невыносимей; Джейн улыбалась так, словно она — хозяйка положения, жена, долгие годы спавшая рядом с ним. Она подвинула к нему сахарницу, но он поймал её руку прежде, чем она успела её убрать.

— Джейн?

Как в Ком-Омбо, она посмотрела вниз, на их соединённые руки. Не ответила на пожатие, но это было сделано как бы нормально, как просьба, не как утверждение чего-то. Потом подняла глаза и встретила его взгляд, подтверждая его впечатление. В них было признание: эта ночь не забыта, она существует; но больше ничего они ему не сказали. Дэн заговорил снова:

— Что произошло?

— Ничего.

Он сильнее сжал её ладонь, но теперь её рука лежала на столе словно неживая.

— Ничего?

Джейн снова посмотрела на их соединённые руки, на миг сжала его пальцы, потом высвободила свои.

— Да нет, разумеется, что-то произошло.

Дэн затаил дыхание, понимая, что настроение, охватившее его при первых проблесках утра, разбито вдребезги, и уставился в чашку с кофе.

— Зачем тебе понадобилось встать?

— Может, надо было порепетировать?

— Порепетировать — что?

— Возвращение к реальности. В Рим. — Она опять посмотрела ему прямо в глаза. — После самой нежной из грёз, Дэн.

Его охватило возмущение, в частности и потому, что она могла теперь смотреть ему в глаза так же открыто, как открылась ему этой ночью; это было возмущение человека машиной, которая отказывается работать, хотя он скрупулёзно выполнил все инструкции по её запуску. Он припомнил все свои доводы, все уговоры, словесные и телесные, и вдруг заподозрил — объективных оснований было достаточно, — что имеет дело уже не с психологией, а с патологией, с неизлечимой, доведённой до предела зашоренностью. Она, видимо, ещё до самого акта решила, как поступит: отдастся, чтобы доказать, что не может. Дэн чувствовал, что вот-вот сорвётся, устроит скандал или разрыдается; но ему было ясно, что никакие уговоры больше не помогут. Возможно, она и сделала то, что сделала, чтобы он понял это; и вела себя сейчас так, чтобы это доказать. Мы же взрослые, цивилизованные люди… но Дэн чувствовал, что сейчас ему потребовались бы миллионы лет, чтобы стать взрослым и цивилизованным. Он не отрывал глаз от скатерти.

— Зачем ты ночью говорила мне о Тарквинии?

— Пыталась снова почувствовать к тебе то, что чувствовала тогда. Когда ещё была цельным существом. — Он молчал, и она тихо спросила: — Ты в окно утром смотрел?

— Да.

— Это — как я. Поэтому не могу. Ради тебя.

Он молчал, сдерживаясь. И вдруг взорвался:

— Господи, и ты ещё говорила о словаре отчаяния! — Джейн опустила голову, а он с горечью продолжал: — Вот что знаменует это проклятое кольцо у тебя на пальце. Узы вечного брака с самой собой. Неумирающую любовь к собственным ошибкам.

Из кухни вышел старик с ведром растопки для печи, за ним следовал повар, жестом спросивший, не хотят ли они ещё кофе. Дэн отрицательно мотнул головой, потом одним глотком осушил свою чашку: горькую чашу до дна. Старик и повар подошли к печке, старший араб принялся выгребать золу, молодой стоял и смотрел. Они заговорили по-арабски, похоже, что-то про печь. Дэн и Джейн сидели молча, ожидая, пока те уйдут; Джейн не поднимала головы. Но когда огонь в печи разгорелся, арабы уселись перед ней на деревянных стульях.

Джейн спросила упавшим голосом:

— Выпьешь ещё кофе?

— Нет. Кофе отвратительный.

Она проглотила эту отповедь и опять — тем же упавшим голосом — спросила:

— Можно, мы пойдём погуляем?

Дэн помешкал.

— Может и можно.

— Схожу за пальто.

Он подождал, пока она скрылась в коридоре, и только тогда встал из-за стола; придя к себе, подождал, пока не услышал, что она вернулась в столовую, и пошёл туда же. Ему удалось объяснить двум арабам, указывая на часы у себя на руке, что им следует сказать Лабибу — он и Джейн вернутся через час. Лабиб не появлялся. Они вышли за дверь.

В утреннем свете вдали виднелись финиковые пальмы современного оазиса и несколько плоских крыш, но впечатление было такое, что современный город отступил, отошёл подальше и прячется от древнего собрата. Безжизненность ландшафта ужасала, никакими силами нельзя было бы ни приноровиться к ней, ни ослабить. Время от времени из развалин молча поднималась какая-то птица, похожая на жаворонка, и летела над песками прочь от Дэна и Джейн; больше здесь не было ни одного живого существа. Вернулся ветер, влажный холод пронизывал так же, как накануне, и приходилось шагать очень быстро, чтобы не замёрзнуть. У Дэна было отвердевшее, мрачное лицо, на Джейн он не смотрел. Когда они вышли из гостиницы, она указала в сторону самых массивных развалин.

— Я думаю, это и есть храм Ваала. 438

— Пожалуй.

Они направились к храму; Дэн чувствовал, что Джейн хочет заговорить, и уже приготовился резко прервать её на полуслове или возобновить отповедь. Но она, видимо, поняла, что говорить больше не о чем: сама напросилась, придётся терпеть.

По правде говоря, даже в более удачное время их безмолвие вполне соответствовало бы обстановке.

Широкая равнина, руины без конца и края служили неопровержимым комментарием к самим себе и к тому, что пролегло между двумя молчащими. Когда Джейн с Дэном приблизились к квадратному пространству, ограждённому осыпающимися стенами храма, оттуда поднялась стая чёрных птиц; по иронии судьбы, это были тотемные птицы Дэна; здесь, видимо, гнездилась целая их колония; и на этот раз он увидел их такими, как видят их все остальные представители рода человеческого, какими всегда видел их Эдгар Аллан По: сегодня они стали для Дэна не символом свободы и жизнестойкости, а вестниками беды и смерти. Зато у Джейн появился повод нарушить молчание:

438

Ваал — бог плодородия у древних народов, населявших финикийские и ханаанские земли.

— Что это за птицы, Дэн?

— Во́роны.

Его тон запрещал дальнейшие расспросы. Они подошли к храму и вошли внутрь. Храм был массивным, больше напоминал египетские, а не римские храмы, здесь до сих пор витал дух жестокой плотской ереси. Дэн, как только они вошли, дал понять, что ему здесь скучно и неприятно. Стоял, задрав голову, наблюдая за воронами, кружившими над ними; вороны каркали, иногда издавали странные звуки, похожие на стук сухих костей друг о друга, на треск палки, бегущей по прутьям решётки; Джейн отошла и бродила поодаль, на минуту предоставленная самой себе. Он остановился сбоку от входа, укрываясь от ветра, ждал её возвращения.

— Ну, всё?

Она кивнула, и он повернул к выходу, как человек, которого заставили напрасно ждать. Пошли назад, через самый центр древнего города, прошли под триумфальной аркой, вдоль колоннады, мимо унылых пилонов из асуанского гранита, и подошли к театру, на удивление хорошо сохранившемуся, но отчего-то, как и весь этот город, холодному и мёртвому; потом миновали древний форум, пересекли угрюмую равнину: остатки стен, курганы разрушенных зданий; и вот невдалеке — лагерь Диоклетиана. 439 В театре и у форума они обменялись несколькими словами — краткими, типично туристскими замечаниями, до боли искусственными и нарочитыми; но здесь ими снова овладело безмолвие.

439

Гай Аврелий Валерий Диоклетиан (243–316) — римский военачальник, впоследствии император (284–305), стремившийся к укреплению Римской империи, требовавший исполнения римских законов во всех провинциях, жестоко подавлявший восстания и поощрявший гонения на христиан.