Деникин. Единая и неделимая

Генерал Марков в приватном разговоре говорил своим подчиненным: «Как офицер Великой Русской Армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить в «Крымской» или «Всевеликой» республике, которые мало того, что своими идеями стремятся к расчленению России, но считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны, фактически принимавшей главное участие в разрушении нашей Родины. Что даст офицерам, пошедшим на службу в какие-то Татарские, Астраханские или иные армии несуществующих государств? Хотите высших чинов? Пожалуйста!.. Но я как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским Монархом, так и хочу остаться им».

Василий Шульгин в киевской газете «Россия» обращался к командованию Астраханской и Южной армий с уверением в том, что «Ваша тяжкая жертва была принесена напрасно», призывая «соединиться с людьми, которые, как и вы, любят Россию, но которые шли к ее спасению другими путями».

Ждать долго не пришлось, ибо большая часть офицеров этих армий после ухода немцев и разложения Донского фронта в скором времени перешла в подчинение командования Добрармии.

Германский сапог оказался слишком тесен, чтобы вместить в себя все многообразие политических баталий Юга России и Украины. Германизация Дона а-ля-атаман Краснов провалилась. Подавляющее большинство донского казачества германофильство атамана не поддерживало. Его пафосная риторика о том, что «дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами», вызвала недоумение в самых широких рядах казачества, четыре последних года проливавшего кровь как раз в битвах с тевтонами. На самом Кругу против атамана высказался уже не только Богаевский, но и его председатель — авторитетный кадет Василий Харламов, депутат всех царских Дум. Обидевшийся Краснов на Кругу даже попытался отказаться от власти, так метнув на стол пернач, что расколол столешницу. Тут же вмешались благодетели немцы, срочно приславшие майора Кохенхаузена в поддержку атамана. Краснова оставили на второй срок (вторым кандидатом был Богаевский), но уже было ясно, что «вотума доверия» среди донцов ему не видать. Лучшим показателем этого стало эмигрантское противостояние между Красновым и Богаевским, когда первый требовал от Врангеля вернуть ему пернач. Сначала сам барон не поддержал генерала, затем «Объединенный совет Дона, Кубани и Терека» отверг монархические идеи Краснова, а затем и сами казаки «проголосовали ногами» — сформированные в эмиграции казачьи станицы (десятки тысяч человек) в полном составе отказались подчиняться германофилу. Это уже было закономерным итогом ношения им «германских сапог».

А в начале ноября 1918 года, пока еще атаман Краснов, имея хотя бы относительно организованную вооруженную силу и надеясь стать главным деятелем Белой России (адмирал Колчак произвел переворот в Омске лишь 18 ноября), готовился примерить сапог французский или английский. Но у Антанты было другое мнение. Его прогерманские эскапады не забылись, и делать ставку на Краснова ни в Париже, ни в Лондоне уже не желали.

КУБАНСКИЙ ТРАНЗИТ

Во время «германского периода» истории Юга России командующий Добровольческой армией параллельно военным и политическим решал ряд важных для него личных и этических проблем. В первую очередь генерала Деникина волновала судьба супруги, оставленной в Ростове. Зная, какие повальные обыски, аресты и экзекуции были в городе среди «буржуев» и «кадетов», от хозяйничания большевиков можно было ожидать чего угодно. Но в непредсказуемом походе опасность повышалась многократно, и опасаться за судьбу супруги все же легче было пусть в далеком, но все же вроде бы мирном городе.

Чужие люди оказались лучше многих «своих» и не выдали красным, кто находится в их доме, а фамилия Ксении Чиж мало что говорила малограмотным красногвардейцам, белогвардейских газет не читающим.

Когда отряд полковника Дроздовского последовательно выбил товарищей сначала из Ростова, а затем из Новочеркасска, Ксения перебралась в столицу казачества, которая казалась ей надежнее пролетарского города на Дону. Вполне вероятно, что ей наскучили домогательства одного местного студента Варшавского университета, армянина по национальности, увлекшегося ею настолько, что он даже предложил стать его женой.

Сняв скромную меблированную комнату в Новочеркасске, госпожа Чиж-Деникина скромно ожидала возвращения добровольцев, себя по-прежнему никак не афишируя.

Дождалась далеких от тыловой галантности офицеров-дроздовцев, которые, естественно, не опознали в юной «курсистке» супругу командующего, и поручик Борисов корректно попросил ее сматывать удочки. Ибо перед очередным походом к генералу Деникину в Мечетинскую им было не до политеса и волокитства, а просто до хорошего и спокойного сна под человеческим кровом.

Сама Ксения так описала этот эпизод: «Как же это вы хотите выгонять из дома жену вашего командующего?

— Как так? — полюбопытствовал офицер.

— Да очень просто, потому что я жена генерала Деникина.

Последовал взрыв веселого смеха.

— Ну, барышня, если вы жена генерала Деникина, то я в таком случае — персидский шах! Пошутили, и довольно. А теперь поторапливайтесь, мы устали, не заставляйте нас ждать!»

И молодой особе, жившей под фамилией Чиж, не без труда удалось, наконец, доказать, к большому смущению офицеров, что она действительно жена командующего Добровольческой армией, только предъявив тщательно припрятанное свидетельство венчавшего их священника.

Но лишь через восемь дней ее нашел в Новочеркасске сбившийся с ног от поисков в Ростове специально посланный с ума сходившим от беспокойства командующим генерал Кисляков. Он передал ей письмо от 13 мая:

«Думаю, Тебе уже известны подробности нашего похода или о них расскажет Кисляков. Моя душа полна Тобой.

Я сейчас не могу и не хочу связно описывать события. Жив. Здоров. Бодр. Сознаю крайнюю сложность обстановки, но вижу просветы. Борьба — до конца. Все мои мысли, желания, мечты — к Тебе, любимая, к Тебе, моя желанная».

С некоторых пор заглавная «Т» в слове «тебе» стала для Деникина символом вдохновенной и нежной любви. Ужасы войны никак не повлияли и не очерствили безумную жажду человеческого тепла и душевной близости для боевого генерала.

Молодая семья воссоединилась, правда, всего на три недели, но, видимо уровень переживаний за прошедшее время был настолько высок, что как раз в эти три недели в Мечетинской у нее появились вполне конкретные планы «плодиться и размножаться». Будущая дочь Марина (Деникин так надеялся, что будет сын Иван) должна была благодарить именно этот «медовый период» жизни своих родителей за появление на свет.

Номинальный численный перевес красных сил сам по себе ничего не говорил. Кубань и Терек представляли собой вообще зыбкую субстанцию, ибо крестьянское население, изначально плохо настроенное к «кадетам», Добрармию принимало в штыки, но сменившие ее анархические орды с красным знаменем — в вилы и оглобли. Это особенность Гражданской войны, когда отсутствие четко выраженных политических окрасок вооруженных отрядов дезориентировало население, и оно само не понимало, чью сторону поддерживать. Ибо нормального снабжения ни у белых, ни у красных не было — занимались «самоснабжением», то бишь банальным грабежом. Само собой, ради светлого будущего. Но мужику, у которого со двора свели последнюю корову-кормилицу или лошадь — «крестьянский трактор», — было все равно, «единая и неделимая» или «пролетарии всех стран, соединяйтесь». Он обречен был умирать с голоду. Или брать ружье и идти грабить соседа. Под тем флагом и лозунгом, который сам себе придумает, лишь бы прокормили. Отсюда и начало зарождаться третье движение — «зеленое», где били белых, пока не покраснеют, а красных — пока не побелеют. В русском бунте, бессмысленном и беспощадном, шла война «всех против всех». Не классическая война за территорию, ибо никакой четкой линии фронта не существовало, а война на выживание, когда сегодняшние красные запросто могли перебежать полками к белым, а вчерашние белые — сотнями и эскадронами рубиться за красных. Причем зачастую делали это на совесть и с крайней отвагой. Ибо жизнь человеческая стоила копейку, а особого доверия к перебежчику не было. И надежнее было ему пустить пулю в затылок, чем агитировать за свою правду.

Поэтому опытная, дисциплинированная, спаянная единой идеей, пусть даже малочисленная и хуже вооруженная армия белых имела определенное преимущество перед насильно остановленными в ходе демобилизации и погнанными большевиками в бой разложившимися частями бывшей Кавказской армии. Ибо опытный офицер всегда лучше, чем опытный солдат и даже опытный унтер. А профессиональные военные — казаки — и подавно имели бесспорное преимущество перед крестьянами, в седле толком держаться не умевшими и понятия не имевшими о сабельном бое.

Кроме того, Деникин, понимая, что численный перевес будет на стороне красных, способных под штыками мобилизовать крестьянство, сделал ставку на многочисленные кавалерийские подразделения, которых у большевиков практически не было. Имея в составе казаков и горцев, главком смог сформировать целых пять конных корпусов, которые более года имели подавляющее преимущество над более многочисленной, но менее мобильной пехотой красных, боявшейся уйти из-под прикрытия железных дорог со своими бронепоездами-крепостями. Мобильные белогвардейские конники то и дело нарушали коммуникации красных, дезорганизовывали работу тыла, разгоняли плохо обученные резервы, сеяли панику. Это и было залогом побед Белой Армии 1918–1919 годов.