Дердейн. Трилогия

Из Ока Востока «Иридиксен» вернулся в Пельмонт, откуда направился по главной южной магистрали в дикие кантоны, граничившие с Большой Соленой топью. В каждом кантоне Этцвейн находил особую ситуацию, особые представления. В Дифибеле женщинам принадлежали все лавки, склады и мастерские. Они наотрез отказывались покидать предгорья, будучи совершенно уверены в том, что в их отсутствие мужчины растащат запасы. В городе Хованна Этцвейн, охрипший от гнева, кричал: «Вы хотите, чтобы вас насиловали? Вы понимаете, что вас ждет?»

«Изнасилование можно перетерпеть, а потерянный товар не вернешь, — возражала предстоятельница Совета Матриархов. — Ничего, не беспокойтесь! Наши орудия устрашения отпугнут кого угодно». Она лукаво уклонилась, однако, от требования назвать «орудия устрашения», лишь намекнув, что «негодники проклянут тот день, когда покусились на наше добро. Воры, например, останутся без пальцев!»

В кантоне Буражеск Этцвейн столкнулся с сектантами-пацифистами, аглюстидами, носившими только одежды, изготовленные из собственных волос — по их утверждению, естественные и органические, то есть не причиняющие ущерба другим живым существам. Аглюстиды поклонялись всем аспектам жизненной силы и не употребляли в пищу ни плоти животных, ни растительных семян, зерен или орехов, а фрукты ели только после того, как сажали найденные в них семена и предоставляли им возможность прорасти. Аглюстиды считали, что рогушкои, более плодовитые, чем люди, больше способствовали процветанию и распространению жизни, в связи с чем вымещение человеческой популяции популяцией рогушкоев было предпочтительно. Они призывали к пассивному сопротивлению «войне, развязанной Аноме». «Аноме хочет войны — пусть воюет сам!» — был их девиз. В одеждах из свалявшихся человеческих волос они дефилировали по улицам Манфреда, выкрикивая лозунги, распевая песни и улюлюкая.

Этцвейн не знал, как с ними поступить. Промедление не вязалось с его характером. Что, однако, можно было сделать? Оторвать головы тысячам голодных, грязных оборванцев? Немыслимо. С другой стороны, почему пацифистам позволительно уклоняться от выполнения долга, когда гораздо лучшие люди погибают, их защищая?

В конце концов Этцвейн развел руками, с отвращением плюнул — и отправился в Шкер, где опять обнаружил ситуацию новую и достойную удивления, хотя и напоминавшую чем-то царивший в соседнем Буражеске апофеоз идиотизма. Жители Шкера были дьяволистами, то есть поклонялись пантеону демонов «голь-се». Дьяволисты придерживались хитроумного пессимистического космологического учения. Основные заповеди его выражались следующим силлогизмом:

«Зло преобладает всюду на Дердейне. Очевидно, что «голь-се» сильнее противостоящих им духов добра.

Следовательно, простейшая логика требует умилостивления и прославления демонов».

Рогушкоев дьяволисты почитали в качестве воплощений «голь-се». Этцвейн, прибывший в административный центр Банилли, узнал, что указы Аноме здесь не выполнялись — даже не публиковались. Глава местных органов самоуправления, Шкерский Вий, изъяснялся фаталистически скорбным тоном: «Пусть Аноме оторвет нам головы — что поделаешь? Все равно мы не вправе противостоять существам, столь превосходящим нас в порочности и жестокости. Наши женщины уходят к ним добровольно. Мы предлагаем им пищу и вино, мы не оказываем сопротивления их внушающему ужас величию».

«Я положу этому конец!» — заявил Этцвейн.

«Никогда! Таков закон нашей жизни. Мы не можем жертвовать вечностью ради каких-то прихотей, противоречащих здравому смыслу!»

Снова Этцвейн помотал головой в замешательстве — и отправился в кантон Глай, не слишком развитый и населенный в основном диковатыми малограмотными людьми. Здешние отроги Хвана были практически безлюдны — в предгорьях прозябали несколько феодальных кланов, даже не подозревавших об инструкциях Аноме. Их взаимоотношения с рогушкоями в принципе устраивали Этцвейна. Одни других стоили: глайские горцы постоянно устраивали засады на одиноких рогушкоев, чтобы добыть драгоценные металлические палицы и ятаганы.

Явившись в столицу кантона, Оргалу, Этцвейн обратился к трем верховным судьям, упрекая их за невыполнение указа о созыве ополчения. Судьи только рассмеялись: «Когда вам понадобится отряд опытных бойцов, сообщите — мы его сформируем за два часа. А пока не получены конкретные приказы и новое оружие, зачем себя утруждать? Кроме того, чрезвычайное положение могут отменить».

Этцвейн не мог ничего возразить — точка зрения судей по-своему была логична. «Хорошо, — сказал он. — Будьте готовы, однако, выполнить обещание по первому требованию. Кстати, где находится исправительное учреждение управления воздушной дороги, лагерь №3?»

Судьи насторожились: «Зачем вам понадобился лагерь №3?»

«Приказ Аноме — обсуждению не подлежит».

Судьи переглянулись, пожали плечами: «Лагерь №3 — в сорока километрах по дороге на юг, к Соленой топи. Вы собираетесь воспользоваться своей роскошной гондолой?»

«Разумеется. По-вашему, я должен идти пешком?»

«Видите ли, в таком случае вам придется нанять тягловых быстроходцев — вдоль южной дороги нет пазового рельса».

Часом позже Казалло и Этцвейн отправились в «Иридиксене» на юг. Тросы гондолы закрепили на концах длинного тяжелого шеста, противодействовавшего подъемной силе паруса. Один конец шеста соединили с упряжью на спинах двух быстроходцев, другой поддерживала пара легких колес с перекладиной и сиденьем погонщика. Быстроходны двинулись по дороге резвой рысцой. Казалло регулировал форму и положение паруса так, чтобы животным приходилось прилагать минимальные усилия. Полет в упряжке заметно отличался от движения гондолы, подгоняемой ветром — ритмичное подрагивание тягловых тросов передавалось корпусу.

Этцвейн ощущал необычные толчки... и нарастающее напряжение — чувство вины? Ничто, по существу, не мешало ему явиться в лагерь №3 гораздо раньше. Это соображение привело Этцвейна в раздраженное, подавленное состояние. Легкомысленный Казалло, не озабоченный ничем, кроме поиска простейших способов развеять скуку, достал хитан. Убежденный в своем мастерстве и в том, что оно вызывает у Этцвейна завистливое восхищение, ветровой пытался сыграть мазурку из классического репертуара, известную Этцвейну в двенадцати вариантах. Казалло исполнял мелодию неуклюже, но старательно и почти без ошибок. Тем не менее, в одной из модуляций он непременно брал неправильный аккорд. Этцвейн, наливавшийся желчью после каждого повторения фальшивой гармонии, не вытерпел: «Это невозможно, в конце концов! Если тебе невтерпеж бренчать, по крайней мере выучи аккорды!»

Казалло насмешливо поднял брови: «Друг мой, эта пьеса — «Огненные подсолнечники» — традиционно исполняется именно так. Боюсь, у вас плохой слух».

«В общем и в целом мелодию можно распознать, хотя я неоднократно слышал ее в правильном исполнении».

Казалло лениво протянул хитан: «Будьте добры, наставьте меня на путь истинный. Я буду чрезвычайно признателен».

Этцвейн схватил инструмент, чуть ослабил высоко настроенную струну большого пальца [25] и сыграл мазурку правильно — пожалуй, с излишней показной легкостью. В первой вариации он присовокупил изящные беглые украшения, во второй сыграл тему в обратном движении, ракоходом, аккомпанируя совсем в другом ладу, после чего, вернувшись к первоначальной последовательности, исполнил блестящую импровизацию взволнованным быстрым стаккато, более или менее согласовавшимся с его настроением, продолжая контрапунктически повторять основную тему в других голосах на манер ричеркара. Завершив пьесу виртуозной каденцией с добавлением невозможных пассажей пиццикато пальцами левой руки и сложно синкопированных ритмов гремушки, Этцвейн отдал хитан уничтоженному Казалло: «Примерно в этом роде. Под конец я позволил себе пару вольностей».

25

Названия пяти основных струн хитана соответствуют наименованиям пальцев правой руки — «струна большого пальца», «струна указательного пальца» и т. д.; происхождение названий четырех вспомогательных струн («джа», «ка», «си», «ля») неизвестно.

Казалло перевел взгляд с Этцвейна на хитан, молча, с подчеркнутой аккуратностью повесил инструмент на деревянный крючок и пошел смазывать лебедки. Этцвейн повернулся к панораме, открывавшейся за бортом.

Пейзаж стал диким, почти враждебным: в зеленом море пилы-травы выделялись островки черно-белых тропических зарослей. Чем дальше они продвигались на юг, тем плотнее и темнее становились джунгли. Среди пилы-травы стали попадаться гниющие заболоченные участки, в конце концов сменившиеся напоминающими сугробы скоплениями синеватобелой падальной грибницы. Впереди тускло блестела сонная излучина реки Бренай. Дорога слегка отклонилась к западу, поднимаясь к развалу крошащихся темно-серых вулканических скал, извилисто протиснулась в распадке между скалами и обогнула огромное поле заросших развалин — город Матрис, две тысячи лет тому назад осажденный и разрушенный паласедрийцами, а теперь населенный лишь огромными иссиня-черными ахульфами Южного Глая, осквернявшими руины внушавшей смех и ужас дикой пародией на человеческую городскую жизнь. В низине за развалинами Матриса начиналось болото, казавшееся издали миражом тысяч маленьких озер — здесь росли самые развесистые ивы Шанта, купами по десять-двенадцать метров высотой. Работники из лагеря №3 срезали, обдирали и сушили прутья ивняка. Вязанки нагружали на баржи и сплавляли по реке Бренай в Порт-Палас на южном берегу, откуда шхуны доставляли их в Сиреневую Дельту на предприятия, изготовлявшие гондолы.

Далеко впереди появилось темное пятно. Приложив к глазам бинокль, Этцвейн понял, что это и был исправительный лагерь №3. За семиметровым частоколом он разглядел центральный двор, ряд навесов и длинный двухэтажный барак. Левее находились приземистые административные здания и группа небольших коттеджей.

Дорога разветвлялась — упряжка быстроходцев повернула к управлению лагерной администрации. Несколько человек вышли навстречу и, перекинувшись парой слов с погонщиком, подтянули тросы гондолы шкивами, вращавшимися в рогатых бетонных тумбах. Быстроходцы, шагом пройдя вперед, опустили «Иридиксен» на землю.