Деревня дураков (сборник)

– Идешь по улице и видишь, что всё разваливается и зарастает. Как после войны, – подхватывает Маринина одноклассница Даша. – И перестаешь надеяться. Да у нас все уже давно перестали.

Даша родом из Старого Курлака, что от Нового – через речку Битюг (видела в школе трогательный стенд «Родное Прибитюжье»). Тамошнюю школу закрыли в прошлом году: оптимизировали. После этого из села разбежался последний народ, остались одни старухи. А заколоченное здание бывшей школы так стремительно обветшало, что его, как печально шутит Николай Макаров, смело можно включать в исследование о руинах социализма. С той лишь оговоркой, что это уже руины капитализма.

Такая же участь с года на год ждет и Новокурлакскую школу. И об этом здесь знают все – от директора до единственного первоклассника Василия. Знают и говорят спокойно – как о чем-то неизбежном.

– Это закономерно, – с отстраненностью историка рассуждает Макаров. – Технический прогресс делает деревню ненужной. Смысл сельской жизни – земледелие. А сейчас машина, управляемая одним человеком, легко выполняет объем работы, с которым раньше едва справлялась целая деревня.

Но когда мы попадаем в школьный краеведческий музей, стоический настрой Николая Александровича сменяется пронзительной грустью. Бережно, любовно и обреченно рассказывает он про каждый экспонат. И пыльные лапти с тусклыми самоварами, в которых посторонний равнодушный взгляд не увидит ничего примечательного, оживают, обрастая маленькими и неповторимыми человеческими историями.

– Вот свечной фонарь, – повествует Макаров. – Его подарила прабабушка нашей выпускницы. Когда немцы отступали от Воронежа, они зашли к ней переночевать. А у нее на стене – портрет Сталина и карикатура на Гитлера. Не успела убрать. Она уже приготовилась к самому худшему, но немцы знаками стали показывать, что, мол, этим двоим и надо бы воевать между собою, а нам с вами делить нечего. Уходя, подарили свечной фонарь. В знак дружбы. И в благодарность за ночлег…

– Эту икону жительница Нового Курлака принесла прямо из Иерусалима, – продолжает он. – В 1890 году ходила туда пешком по обету. Потом ее внук, желая исправить оценку по географии, подарил икону в школьный музей. Когда вырос, конечно же, спохватился. Но уже поздно: экспонат есть экспонат…

– А за этой прялкой, – признается на прощание Николай Александрович, приоткрывая потайной ящичек, – хранится мой личный краеведческий архив. То, что я собрал в течение жизни. Документы, письма, фотографии – всё, связанное с историей села. Надо мной смеются: зачем ты занимаешься ерундой, эти бумажки улетят, их выбросят, сожгут… А я – собираю. Хотя неизвестно, сколько мы еще просуществуем. И куда всё это денется потом. Скорее всего, и правда пропадет. Жалко. Ужасно жалко…

А еще в наследство от прошлого Новокурлакской школе достался планетарий, созданный когда-то учителем географии Акимом Щербаковым (чье настоящее имя было Яков Щербак – тоже след преломления в частной судьбе исторических процессов). Планетарий, кстати, до сих пор работает и показывает деревенским школьникам далекие звезды.

Серафима Никитина

Ее зовут Серафима. Вообще-то в свою первую экспедицию по глухим деревням она отправилась полвека назад, и ее уже давным-давно пора величать по батюшке. Но так не хочется разбавлять древность ангельского имени будничным «Евгеньевна», что, пожалуй, пусть останется просто Серафимой. Так ее и бабки зовут.

Серафима принадлежит к редкому русскому типу собирателей. Этот тип пронзительно важен и трагичен, наверное, только у нас в России, где расточителей не в пример больше и память о прошлом из нормального свойства, присущего каждому человеку, превращается в редкую доблесть отчаянных одиночек.

Серафима собирает старинные песни. Она ученый-фольклорист и певица с низким гипнотическим голосом, который Серафимины старухи недолюбливают, считая «слишком советским». Правда, им, этим старухам, и сам Шаляпин не угодил:

«Мужик-то в радио всё не так поет!» – ругались они и показывали Серафиме, как надо.

А Серафима оказалась обладательницей идеальной музыкальной памяти. Это очень выручало, ведь на всю фольклорную кафедру был один-единственный магнитофон. Записывались в основном тексты, мелодии же терялись, и песни высыхали, как реки: сохраняя очертания берегов, но уже не имея в себе жизни.

Потом магнитофоны появились. Кассеты с материалами экспедиций Серафима, как и положено, сдавала в университет. А там они благополучно затирались или просто исчезали. За ненадобностью. Сохранилось только то, что Серафима случайно оставила дома.

Меж тем люди, помнившие досельные песни, уходили. Однажды Серафима приехала в северную деревню, где бывала лет двадцать назад. Приехала – и обрадовалась: в местной школе – этнографический музей, дети в тетрадочки фольклорные тексты заносят. Стала вспоминать песни, услышанные в первый приезд от здешних старух: «А такую заплачку знаете? А такой причет?» Не знали. Дивились. Записывали в краеведческую тетрадь заезжую Серафиму.

Про одну Серафимину знакомую односельчане говорили: «Хоть бы помереть при Пелагее Родионовне – отпоет как следует!» Давно отпели уже и саму Пелагею. Где теперь и певица Малашечка, подарившая когда-то Серафиме страшную балладу о царе Додоне и его дочери Алёне, которую царьбатюшка хотел выдать замуж за родного брата Савелия? Где «женщина чистой жизни» Февруса Аполинарьевна – обрусевшая коми, певшая о том, как «улетала девья краса в дымно окошечко, за синё море Хвалынское»? Где уральский старичок Лексей Евсеич, с которым у Серафимы вышел страшный грех?

Лексей Евсеич – уважаемый староверский певец – жил один, и когда пришла Серафима, очень обрадовался. На радостях даже разрешил включить магнитофон, спел несколько песен – и выдохся. Договорились, что продолжат завтра. Наутро стучится к нему Серафима, а старичка-то и нет. Много лет не ходил за порог, а тут – нет: увели старухи. Пошла Серафима к ним. Видит, сидит Лексей Евсеич – грустный-прегрустный, жалко смотреть. Вокруг стоят старухи – суровые, хмурые.

«Эх, – сокрушается старичок, – какой же у нас с тобой, Серафимушка, грех-то вышел! Записала меня в антихристову машинку! Вот помру, а нечистый моим голосом людей смущать будет!»

Серафима пообещала никому эту запись не показывать. Старухи посовещались и старичка простили. А кассета с его голосом так и лежит у Серафимы дома. И ее никто никогда не слышал.

Кроме старичка Лексея Евсеича, никто из староверов свое пение записывать не разрешал. И тут еще раз пригодилась Серафиме ее музыкальная память.

«Вы бегите во пропасти земные» – поет Серафима духовный стих о конце света, и слышно, как ей трудно дышать, ведь у староверов совсем другое дыхание, и чтобы петь их песни, нужно нечто большее, чем голос, память и слух.

Староверов, скрывавшихся в истоках Енисея, открыл академик Покровский из Новосибирска. Они бы скрылись и от академика, но он победил самого отца Палладия в споре о Софии Премудрости Божией. Серафима приплыла туда вскоре после этого исторического события и именем Покровского открывала двери самых заповедных скитов. В один из них она шла по свежим следам медведя и от страха все семь верст горланила песни. В следующий раз идти пришлось уже не семь, а сорок километров. В дальнюю деревню, куда не ходил никакой транспорт. Туда как раз собиралась одна древняя старушка.