Деревня на перепутье

— Лапинас! — Бируте вздрогнула, заскрипела зубами. — Ох, до чего я ненавижу этого мерзавца!

— Успокойся. Ты еще глупа все понимать. Лапинас тебе добра желает, доченька. Ты вот сердишься, что он Пеструху не увел. Зачем? Эта корова ведь тебе отойдет. Лапинас отдает в приданое…

— Мне? За что? Кто его просит?!

— Доченька, пойми… Ты ему не чужая…

Бируте с такой силой оттолкнула мать, что та чуть не упала, и, пятясь, пошла из хлева. В дверях завертелась волчком, будто ее подхватил вихрь, потом словно сорвалась с невидимой нити и бегом понеслась к сараю. Взлетела по лестнице, как белка по сосне, на чердак, принялась лихорадочно сгребать, скатывать солому, пока пот не прошиб да не отлегло от сердца. Докатила вал соломы до балки, подоткнула изо всех сил с одного конца, потом посередке, потом с другого, да еще поднажала плечом; а вал-то уже висел на самом краю, так что сорвался и с гулом, будто река через камни, загремел вниз. Бируте — вместе с ним. В воздух ухнули клубы пыли, пух одуванчика, разнесся мятный запах полыни.

Бируте выкарабкалась из вороха соломы (хватит на вечернюю кормежку), заперла дверь сарая, умылась снегом, пообирала с одежды соломины и ушла в деревню.

— Вот дочь, вот дитя. Запирает от собственных родителей, будто от врагов, — догнал ее голос Морты.

«А как же, — усмехнулась Бируте про себя. — Кто мне запретит запирать сарай собственного отца…»

Во дворе правления она никого не встретила, обрадовалась. В читальне тоже не было посторонних. Тадас сидел, обложившись книгами, и что-то записывал в толстенную тетрадь. Лицо серьезное, брови задумчиво насуплены. Настоящий ученый… Но вот он увидел Бируте, и мигом всю науку унесло. Вскочил, протянул обе руки над столом. Лицо лучилось безудержной улыбкой, как вода озера, тронутая ветром в солнечный летний день.

— Бируте! С какого ты неба свалилась? Иди скорее, поможешь мне заниматься. Вчера ждал-ждал в читальне допоздна — и не пришла. Такое твое поведение, дорогая женушка, мешает твоему мужу постигать сельскохозяйственные науки, — разглагольствовал он, усаживая ее рядом.

— Вчера так уж вышло, — корова телилась, — объяснила Бируте.

— Ладно, капитулирую перед теленком. — Тадас поднял руки, потом обнял Бируте за талию и положил ей голову на плечо.

Так они сидели какое-то время. Тесно прижавшись, разговаривая взглядами, пожатием пальцев, улыбкой. Но вот Бируте приходит в себя, она мягко вырывается из объятий Тадаса, отстраняет его. Сердце грохочет как встречный поезд. Но не от радости встречи, не от счастья, а от ужасной мысли, с которой она прибежала сюда. Бируте зажмурилась, как перед прыжком в холодную воду. Сейчас она все расскажет Тадасу, вот сейчас. Раз, два, три! Нет, еще минуточку, еще одну. Вот до ста еще сосчитает…

Тадас, ничего не подозревая, балуется ее косами: связал обе хвостиками, забросил себе на шею; пятится вместе со стулом и Бируте тащит.

— Попался в петлю, братец. Кончено! — смеется он. — Теперь не сбежишь.

Бируте смотрит ему в глаза. Большие, серые, как взбороненная пашня.

— Чего так смотришь? — Тадас наконец увидел перемену в ней.

— Ты уверен, что я… Римшайте? — спросила она шепотом.

— А какое мне дело, кто ты. — Тадас расхохотался, схватил ее в объятия и губами зажал рот.

— Отстань, Тадас. Пусти…

— Ты была Бируте, ты есть и будешь только Бируте для меня, — шепчет он. Связанные косы упали ему на спину, словно окрутили их медным канатом. — И ничего больше я знать не хочу.

— У меня в жилах белая кровь. Откуда ты знаешь, вдруг я уродилась в мельника? — Бируте не говорит, а кровоточащую рану в сердце разрывает.

— И знать не хочу, — повторяет он, но все-таки отпускает ее: снимает с шеи медную плеть кос, распутывает узел. — Гитлер судил о людях по крови, а мы требуем от человека только одного — чтобы он был настоящим человеком.

— Я не такая, Тадукас. — Ее взгляд пугливо прячется, сплетенные пальцы трещат, сжимая коленку. — Я не настоящий человек. Наверное, это Лапинас во мне отзывается.

«Сейчас уже можно начать про Пеструху. Как знала, что ее спрятали, как молчала, как помогала матери и отцу (не Римше, Лапинасу) обманывать колхоз… С домом тогда, конечно, придется распрощаться. Но, может, давно надо было разрубить этот узел…»

— Ненастоящий человек! Мое солнышко — ненастоящий человек! Может быть, ты оловянная, как андерсеновские солдатики, или пластмассовая? Дай-ка погляжу поближе, как выглядит мой ненастоящий человечек… — Тадас кладет руки Бируте на плечи, смеется. В глазах любовь и доверие. Счастливый Тадас! И не подозревает, что она держит за пазухой камень. Вот она ударит его по безмятежному лицу, а то и в самое сердце. А тогда?.. Кто знает, что будет тогда… Может, ничего, но пока он рядом, такой счастливый, доверчивый, она не может признаться, что она — лишь оловянный солдатик.

Бируте кинулась ему на шею, припала к груди. Глубокий вздох сорвался с губ, и это было все, что она могла сказать.

Медведь выбежал навстречу, скуля, носился вокруг, руки лизал, подпрыгивал, лизнул даже лицо, за что схлопотал палкой по хребту, но удар был скорей дружеский, чем сердитый, так что верный пес еще радостней залаял, перекувырнулся и помчался в хлев. Знал, хитрец, чем может порадовать своего хозяина…

Лапинас пошел следом. Выпитая в городе водка приятно грела грудь, весь он сиял как пасхальное утро. Не с пустыми руками возвращается. Припас кое-что за пазухой для своей Мортяле. И новости неплохие принес. А истосковался, будто целый год не виделись.

Морта собирала с навоза свекольные огрызки и кидала в корыто. Была простоволоса; высокая грудь обтянута вязаной кофтой; юбка на ней тесная, короткая; оттого и казалась она моложе своих сорока четырех лет, стройнее станом, который не испортили ни частые роды, ни изнурительная работа.

Лапинас подошел к ней и обхватил сзади за бедра.

— Отстань, жеребец, — Морта грубо оттолкнула его. — Не это у меня в голове.

— Медведь, постереги! — Пес послушно выбежал во двор и сел у изгороди. Лапинас снова потянулся к Мортиному бедру — нашло игривое настроение, — но она сердито отбросила его руку. — Что сталось, Мортяле? Ты не думай, я не пьяный. А если малость хватил, то на радостях. Дикари бунтуют. Хорошо, что мы не поторопились. Чего доброго, все еще по старинке останется. — Морта ничего не ответила. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажный сверток и развернул перед глазами новый шелковый платок. — Это я тебе гостинец привез, лапонька. Видишь, красота какая! Белый, как лунная ночь, шуршит. И цветы белые, тисненые. Наденешь на пасху, вся Лепгиряй засверкает. Сердишься еще на своего Мотеюса или уже нет?

Лапинас накинул платок Морте на плечи. Она прижалась щекой к нежной, пахнущей магазином ткани и тяжело вздохнула.

— Нам поговорить надо, Мотеюс.

— Поговорим, отчего бы не поговорить, Мортяле. — Мотеюс крепко обнял ее и пощекотал кончиками усов шею. Поначалу Морта будто рассердилась, вырывалась, но вскоре успокоилась, обмякла, захихикала тихо и все откидывалась, откидывалась, пока, наконец, не повисла на руках Мотеюса. — Давай полезем на чердак яички поищем, лапонька, давай…

Над хлевом, под кровельными решетинами, висело несколько старых корзин, в которых куры несли яйца. В подстрешье, со стороны двора, лежала заваленная сеном старая веялка. Лапинас отшвырнул тулуп за веялку и, нетерпеливо посапывая во встопорщенные усы, пробрался на четвереньках под стреху следом за Мортой.

У Римши теперь конец пути всех пьяниц. Лапинас, испугавшись Толейкиса, закрыл свою лавочку. Но торговля все равно идет. Через Мортины руки. Сейчас Морты в избе нет. Лукас охотно послал бы Истребка к черту, но не смеет, а главное — побаивается жены. Чуть не плача, лезет он под кровать, долго роется в тряпках, пока не находит бутылку, а Истребок нетерпеливо переминается в сенях. Да вот… С трезвым еще полбеды. А придут надравшись, ругаются, сквернословят. И к бутылке ты им еще ломоть хлеба приложи, соли, луковицу. Пристают к старшим девочкам. Боже ты мой, у взрослого уши вянут от их разговоров, о детях и говорить страшно. Но Морта этого будто не понимает.

Лукас вышел во двор. Медведь тявкнул, вспомнив свои обязанности, и свернулся калачиком у изгороди. Под крышей хлева лежали сложенные доски. Лукас приходил сюда посидеть, когда становилось невмоготу.

Отсюда хорошо видна была мельница и привалившаяся рядом лачуга с обомшелой соломенной кровлей, срубленная дедом Мотеюса, когда у них еще не было хозяйства. Со временем Лапинасы разжились на мельнице, прикупили земли, построились, и лачуга оказалась никому не нужной. Лишь мужики, дожидаясь зимой очереди на мельнице, сходились сюда перекинуться в картишки. Потом здесь свили гнездо Лукас с Мортой. Добрый человек Мотеюс. Отдал любимую женщину, угол, чтобы было где голову приклонить. Через полгода родился чужой ребенок. Но Лукас по сей день не в обиде на Мотеюса. Снятое молоко подсунул… Что поделаешь? Кабы не Мотеюс, и такого бы не досталось. А без Морты Лукас своей жизни не представлял. Он высмотрел ее, когда она еще почти девочкой стала служить у Лапинасов, и с той поры какой-то голос постоянно шептал ему: «Она должна достаться тебе». И досталась. Чудом. А это чудо сотворил Мотеюс. Но счастья это все-таки не принесло… Нет… Был, правда, счастлив однажды… Где-то в небесах гремел орган, пели ангелы. На алтаре, озаренном свечами, застыло в муке распятие. Пахло горящим воском и ладаном. Пахла рута веночка на скромно склоненной голове Морты. Священник спросил ее: «Любишь ли ты мужа своего?» — «Да!» — ответила она твердо, строго глядя на распятие. Она тогда свято верила своим словам, и Лукас был бесконечно счастлив. Единственный раз в своей жизни.