Дерево с глубокими корнями: корейская литература

Ты отправляешь лодку,

Сильней, Хяндан!

Как будто от трепещущей понуро ивы,

И от приникших, словно перед бурей, трав,

От мотыльков и ярко-желтых иволг,

Ввысь направляешь ты меня, качай сильней, Хяндан!

И в небо, где нет рифов, нет и островов,

Ты ввысь меня направь, раскачивай качели.

К тем облакам с их переливами оттенков, ты ввысь

меня направь, сильней качай,

И душу, что томится в ожиданьи, ты ввысь направь,

сильней, Хяндан, сильней!

Но все же так, как к западу стремится месяц,

Я в небо устремиться не смогу.

Как ветер, что вздымает в море волны,

Сильней качай меня, Хяндан,

Сильней!

Иссиня-ослепительные дни

В иссиня-ослепительные дни

Давайте тосковать о тех, по ком скучаем.

Но здесь, куда ни глянь, повсюду — осени цветы,

Устав от зелени, раскрасились осенней гаммой.

А как же быть, что делать в снегопад?

И как же быть, когда весна наступит?

Когда, быть может, я умру, а ты продолжишь жить,

Когда, быть может, ты умрешь, а я останусь?

В иссиня-ослепительные дни

Давайте тосковать о тех, по ком скучаем.

Невеста

Пред наступленьем первой брачной ночи еще сидела рядом с женихом невеста, устало распустив прическу, одета в кофту синюю и юбку алую, как вдруг, нужду испытывая малую, жених вскочил и поспешил на двор, да зацепился за дверной крючок полой одежды. Решил жених поспешно, не подумав: видать, моя невеста похотлива, что утерпеть она не может и тянет за полу к себе. Не обернувшись, выбежал жених, и думал он, нужду справляя, что, мол, невеста, как оторванный лоскут, на что она теперь годится? И так решив, он не вернулся в дом.

Прошло тому почти полвека, и оказался он проездом в тех краях. И вспомнил, и решил проведать, прошел он в комнату невесты, посмотрел — а та все так же, как той самой ночью, еще сидит с распущенной прической, одета в кофту синюю и юбку алую. Почувствовал неловкость перед ней, и осторожно он ее плеча коснулся, и тут рассыпалась она и обратилась прахом. Был синим и был алым этот прах.

Ким Сынхи

Жизнь в сердцевине яйца 2

Откроешь холодильник — там рядком

Лежат покорно яйца,

Белы, и аккуратны, и чисты.

И думается мне, что даже голод

Мне не позволит съесть их ненароком.

На пригородном поезде бесцельно я каталась как-то,

И вот, у сельской школы бедная торговка продавала

Десятки и десятки желтеньких цыплят.

И все они в картонном коробе

Так неустанно копошились,

Комочки желтенькие.

(Да, сердцевина жизни столь тепла!)

«Жить — счастье!» — эту мысль являл их образ

И у меня, так часто повторявшей, что «несчастье — жить»,

Слезами он застлал глаза.

Не потому ли, что тогда рвалась на волю я из скорлупы?

Ах, как же грустно

В безденежье искать нам средства на леченье

Разбитого параличом отца!

И так же, как и мы, белок с желтком,

Ведут ли диспут об отчаяньи?

В любое время года холодильник

Откроешь потихоньку, а оттуда

Как будто бы яиц холодных раздается

Шепот:

«Мам, обними меня»! Но в теплые объятья

Наседки-мамы так и не попали эти яйца.

И дешево распродавали их.

Подобно им, и у меня, оставшейся без документов,

Надежда постепенно ослабела,

Но и отчаянье зато как будто бы смиренней стало.

Сеульская хандра 1

Шопену тяжело от бытности Шопеном, и потому он

голову склоняет.

Жорж Санд же тяжело от бытности Жорж Санд,

Вот потому она и голову склоняет.

Больному тяжело от бытности больным,

А вору — бытность воровская тяжела,

Рабочему — от бытности рабочей тяжко,

Врачу — от бытности врачом, и потому они и голову склоняют.

Отцу — от бытности отцовской тяжело,

От материнской — матери,

А дочери — быть дочерью непросто, вот потому они

и головы склоняют.

Подсолнуху — подсолнухом быть тяжело,

И традесканции собою быть непросто,

Ромашке — быть ромашкой,

И астрагалу тяжело быть астрагалом,

А канне — бытность канной тяжела, вот потому они и

голову склоняют.

О, как же тяжко!