Дерево уккал

Царившая повсюду картина апокалипсиса усиливала эсхатологические настроения крайне религиозного монарха, посвятившего жизнь подготовке страны к последней битве с воинством антихриста. Вероятно, именно данные воззрения сформировали виденье государем функции опричнины, как наказания зла в последние дни перед Страшным Судом.

Правда ужасные кары кровавого тирана обрушались на головы невинных все больше на страницах небылиц немецких и ливонских авантюристов вроде Генриха Штадена, Иоганна Таубе или Элерта Крузе. Львиную долю пострадавших за все годы борьбы с изменой составили представители высших сословий, суровой участью которых уставший от непомерного феодального гнета народ едва ли был опечален. Тем более, что многие уличенные в крамоле бояре и удельные князья были прощаемы под крестные целовальные клятвы, а затем, как ни в чем не бывало возвращались к старому, становясь не только многократными изменниками, но и клятвопреступниками.

Тем не менее, с помощью опричнины царю хоть и на время, но все же удалось разрушить не отвечающее вызовам современности старое родовое боярское землевладение. Родовые вотчины сменились поместьями, получаемыми исключительно за службу. Не зря он писал перебежчику Курбскому:

«Когда же мы находим доброжелателей, полагающих за нас душу искренно, а не лживо, которые служат честно и не забывают порученной службы, то мы награждаем их великим жалованьем; тот же, который, как я сказал, противится, заслуживает казни за свою вину. А как в других странах сам увидишь, как там карают злодеев – не по-здешнему! Это вы, по своему злобесному нраву, решили любить изменников; а в других странах изменников не любят и казнят их и тем укрепляют власть свою».

Но люди везде люди, со своими страстями и слабостями. И когда «злодеев» стали разыскивать с чрезмерным рвением, к весне 1582 года Иван Грозный был вынужден издать указ о наказании за ложные доносы: «А назовет кто кого вором, а смертного убивства или крамолы, или мятежа на царя государя не доведет, ино того самого казнити смертию».

Европейское дворянство ужасалось московским порядкам, черпая информацию о них в основном из тенденциозных и малообъективных трудов, не слишком вспоминая о том, как разбирались со своими реальными и мнимыми противниками венценосные «братья» Ивана Васильевича. Бушевавшие в то время в Европе религиозные войны превращали массовые убийства из эксцессов в будничные события. Узнав о трагической участи нескольких тысяч гугенотов во время Варфоломеевской ночи в Париже, Грозный назвал действия короля-католика Карла IX преступными и пожалел убиенных. Правда, гугеноты тоже вели себя, мягко говоря, не по-христиански, например, вырезав на день архангела Михаила в Ниме несколько десятков католических священников и монахов. Да что говорить, не так давно зверствовал в Нидерландах герцог Альба, не так давно Генрих VIII английский вешал согнанных с земли крестьян за бродяжничество, не так давно император, папа и князья топили в крови восстание Томаса Мюнцера.

Что ж, вся мрачная атмосфера позднего средневековья была просто пропитана насилием и пренебрежением к жизни и достоинству человека. Так железом и кровью в Европе зарождался капитализм. Иван Грозный был сыном своего времени, не самым кровавым, не самым жестоким, да и не самым грозным, пожалуй.

Таким образом, уверенность царя в скором светопреставлении подпитывали события не только в Отечестве, но и в остальном христианском мире в целом. Это, однако, не мешало Ивану Грозному активно заниматься вполне земными делами, тем более, что конфликт со шведами был далек от окончательной развязки, да и ситуация с южными рубежами требовала решительных действий.

Самодержец всея Руси был высок, внешне крепок и имел весьма благообразную, в какой-то мере, даже привлекательную внешность. Стриженая «под скобу» голова с высоким лбом, греческий, слегка крючковатый, нос Палеологов, доставшийся ему от бабки Софьи, а также пышная рыжеватая с черным оттенком борода составляли облик царя. Нельзя было не отметить его большие серые глаза, которые никогда не находились в покое, но постоянно бегали, подозрительно наблюдая за всем, происходящим вокруг.

Чрезмерная бдительность, позволила Грозному услыхать шаги снаружи, прежде чем раздался негромкий стук. Царь даже не поменял позу, так как совершенно точно знал, кто стоит за дверью.

***

Впереди, на берегу реки, уже маячили деревянные крыши строгановской слободы – Орел-городок на Каме, где места пустые, леса черные, речки и озера дикие. Торговый дом Строгановых разбогател во времена опричнины. Русские купцы, по примеру своих протестантских собратьев в Европе, не рядились в богатые одежды, но при этом хранили в своих сундуках несметные сокровища, которые поступали им в руки от хлебной и пушной торговли, но главное – от соляных промыслов. За обещание отыскать на Урале залежи соли и драгоценных металлов царь дал Строгановым привилегии, доступные разве что удельным князьям. В жалованных ей в Прикамье землях, равных по площади небольшому европейскому государству, купеческая семья сожгла лес под пашню, собрала крестьян и даже подняла четыре города с гарнизонами. Все шло замечательно, пока действовала двадцатилетняя налоговая льгота, но как только в 1579 году строгановские поселения были обложены податями, особенно крупными из-за военных расходов государства, в делах начались проблемы. Сначала закрылась добрая половина соляных варниц. Пытаясь возместить финансовые потери, Строгановы стали в открытую грабить местные племена манси и в ответ получили восстание, которое поставило под сомнение существование всего промысла целиком. За восстанием последовал набег пелымского князя из-за Урала, а затем чусовские города стал жечь сын сибирского хана Алей. Назревала катастрофа. Пылало все, кроме окрестностей Орла-городка, по которым и двигался одинокий всадник.

Производить набор казаков для обороны и подавления восстания царь запретил – они были нужны на западных рубежах, но к концу зимы 1581 года было дано разрешение собрать «охочих людей», коих появилось великое множество особенно после заключения перемирия с Речью Посполитой. Потому, нынче в слободке собралась всякого народа тьма. Казаки служилые, казаки воровские, коих царь Иван Васильевич грозился в любую минуту вздернуть на Спасской площади за разбойные нападения на купцов, но в действительности не слишком спешил это делать, местные охотники, следопыты и даже татары.

– Удивительно веротерпим царь московский, – думалось путнику. – К иноверцам как к равным относится, даже чины государственные дает. Обидно как-то. Хотя, тут у нас такие бояре православные встречаются, что хуже нехристей. Так что, пожалуй, царю видней.

Нельзя, конечно, не отметить, что данная веротерпимость делала тогдашнее русское государство одним из самых уютных мест для жизни в Европе XVI века, даже, несмотря на все тяготы непрекращающихся войн. Путешественник прекрасно знал о беспощадной религиозной бойне, которая сотрясала весь западный мир, втаптывая в грязь крохотные ростки гуманности, робко проклюнувшиеся на трухлявом пне рассыпающегося феодализма. Набиравшие силу торговые и ремесленные города требовали от старой земельной аристократии поделиться властью и искали для этого идеологические основания. Нашел их некий доктор теологии и монах августинианец, который почти семьдесят лет назад прибил на двери Замковой церкви в Виттенберге девяносто пять тезисов, критикующих продажу индульгенций и другие безобразия в католической церкви. Через три года он был отлучен, через девять лет его поддержала часть князей и городов Священной Римской империи, а еще через некоторое время император объявил войну князьям-протестантам, открыв тем самым столетие кровавой междоусобицы в Центральной Европе.

Новое время и его идеи не обошли и православную Русь, но вследствие необходимости централизации для отражения татарских набегов, собирания потерянных в XIII веке русских земель, а также при отсутствии Магдебургского права, воплотились там специфическим образом. По крайней мере, ничего худшего, чем падение только-только собравшегося русского государства в религиозные войны, царь Иван, назвав свою власть духовной наследницей Второго Рима, представить себе не мог. А поскольку веротерпимость оказалась еще и сильным политическим фактором, ей придавали огромное значение. И даже требование православных иерархов принудительно крестить в православную веру переселенных во Владимир, Кострому, Нижний Новгород и Углич «прескверных люторов» из Ливонии Грозный оставил без внимания.

Итак, родившись в Москве, а точнее в слободе, что у церкви Николы на Ямах, странник по происхождению был греком – потомком одного из тех византийцев, которые прибыли из Италии вместе с бежавшей из захваченного турками Константинополя принцессой Софьей Палеолог.

Орел-городок, к воротам которого подъехал незнакомец, походил на острог, срубленные тридцатисаженные стены которого были покрыты глиной и камнем. На глухих башнях, возвышавшихся по бокам города виднелись жерла пушек, изготовленных здесь же, на строгановском литейном дворе. Ворота слободы оказались еще открыты, однако в них, с пищалями наперевес, маячили двое здоровенных детинушек отнюдь не дружелюбного вида.

– Эй, лихо тебя на ночь глядя несет! А ну, говори, кто такой?!

– Из Москвы, – процедил сквозь зубы грек. – Веди к атаману. Дело есть.

Его негромкий голос прозвучал столь властно и уверенно, что один из холопов, скривив недовольную физиономию, буркнул:

– Все в кабаке. Победу над Алеем празднуют. Сам найдешь, а вздумаешь буянить…

Путешественник не дослушал и направил коня мимо незадачливой охраны вглубь городка. До центра, где возвышалась церковь с колокольней и стояли купеческие хоромы с различными хозяйственными постройками, он не доехал, остановившись у низкой избы, откуда доносился шум, хохот и звон кружек. Грек спешился и толкнул дверь. В лицо пахнуло теплом, запахом жареного мяса и водочным перегаром. На секунду сморщившись от резкого перепада – на улице благоухало степное разнотравье, он сделал шаг вперед и осмотрелся. Все скамьи были заполнены разношерстной гудящей толпой. В центре, чернобородый и кудрявый, восседал могучий плосколицый казак на вид лет сорока пяти. Такие крепкие мужики рождались лишь в суровом Поморье, на холодной Двине. Он тяжело взирал из-под нависших бровей и казался в этом пьяном вертепе настолько же неуместным, насколько неуместен ксендз в Успенском соборе. Именно к нему и направился грек.