Деревянное царство (с рисунками О. Биантовской)

Петька подошёл ближе. Ох, да это и не обелиск вовсе! Это печная труба. Только чёрная вся. И доска на ней: «Здесь была деревня Староверовка». Под доской тянулись двумя столбцами фамилии. «Партизаны» — было написано над одним. «Жители деревни» — над другим. Здесь было всего три фамилии («Три семьи», — припомнил Петька), и под каждой фамилией — несколько имён. «Пророковы Андрей Ипатьевич, Марфа Кондратьевна, Алексей Андреич, Касьян Андреич, Аграфена Кирилловна, Матвей, Алёна, Марфа, Серёжа…» От этой надписи Столбова по спине продрал мороз.

— Вопленица приехала… — услышал он Катин шёпот.

— Что?

— Вон Александра Ильинична стоит, из райцентра приехала. Вопленица она, ну, плакальщица, значит… Плакать будет.

— Как это? — не понял Петька. Он что-то туго соображал и всё не мог оторваться от последнего имени в эпитафии — «Серёжа». Малыш совсем, наверное. «Серёжа…» Чем больше Петька смотрел на обелиск, на толпу у памятника, на алые ленты самодельных венков, тем сильнее становилась у него в груди какая-то странная боль. Похожая на ту, что появилась, когда отец рассказывал о своем детстве. Только теперь она была сильнее. Мешала дышать и думать…

— Снимите шапку! — прошептала Катя. — Минута молчания.

Петька оглядел поляну, стариков и старух, склонивших головы, колхозников помоложе, что столпились позади, детишек, прижавшихся к матерям и притихших, и увидел у всех на лицах то же выражение боли.

Из толпы вышла худая чёрная старуха. Поклонилась людям в пояс, и толпа ответила тем же поклоном. И, повернувшись лицом к памятнику, она вдруг громко сказала-пропела:

— Ой, взойди ты, заря алая! Растопи снега холодные! Расступися, мать сыра земля!

Подымись, мой горький сынушка,партизан мой похороненный!Разнесчастная моя кровиночка!Расскажи ты своей матушке,Кто ж тебя убил-застрелил,кто оставил меня одинокою?..

Старуха уже рыдала в голос. Вместе с ней плакали люди в толпе. Многие мужики украдкой утирали глаза шапками. И Петька почувствовал, что и у него слёзы текут сами собой. И от этого становится легче.

И он вспомнил, что ещё в первом классе, когда мама пошла с ним один раз в театр слушать оперу, ему вот так же было горько и хорошо. Но там были артисты, симфонический оркестр, музыка Чайковского, Ленский, придуманный великим Пушкиным… А здесь — дикий лес, печка на поляне и старуха с фольклором. Он вспомнил это слово — «фольклор» — сказки, былины, народное творчество, в общем. Вспомнил, как с трудом заучивал «Не шуми мати зелёная дубравушка…» и веселился всем словам: «солнце красное, трава-мурава, уста сахарные…» — эпитеты они назывались. А всё вместе — народное творчество.

Он раньше бормотал эти слова, как одно — «народноетворчест», и ему казалось, что народ — это что-то далёкое, бывшее в давнем прошлом. Крепостные крестьяне… Матросы и солдаты, бегущие к Зимнему… А тут он смотрел на плачущих людей и понимал, что это и есть народ: и человек в городском пальто, и старая плакальщица, и рабочие-мелиораторы в комбинезонах поверх ватников, и Катин отец с малышом в руках, и Катя, и сам он, Петька Столбов, — это всё народ!

И ему захотелось обнять этих людей, сделать для них что-нибудь такое хорошее, пусть даже умереть ради этого. Ему захотелось подойти к старикам и старухам и развеселить их. Увидел деда Клаву, стоявшего прямо, как вбитый гвоздь, и бабушку рядом с ним. «У меня есть бабушка и дедушка! — сказал он себе. — Какое счастье — иметь бабушку и дедушку!»

Совсем растрогался Петька, а когда начал шарить по карманам в поисках платка, чтобы утереть оттаявший нос, то такого предмета в куртке своей не обнаружил. «Вот незадача!» — подумал он. И тихонечко пошёл в сторонку, чтобы там как-то утереться. У леса он неожиданно откопал платок в кармане пиджака. «Нормально!» — обрадовался Петька и замер.

Прямо перед ним под заиндевевшей елью стоял огромный человек без шапки. Иней тихо опадал на его чёрную с проседью голову. Он стоял неподвижно. Глядя куда-то поверх Петькиной головы, словно рассматривал что-то, только ему одному видимое. Руки в кожаных галицах неподвижно лежали на ружье, перекинутом через грудь, и слезы блестели на густой кудрявой бороде.

Петька не удержал равновесия и сел в сугроб. А когда поднялся, никого под елью не было. Только с верхней ветки медленно сыпался иней…

— Это он! — решил Петька. — Это он — Антипа Пророков!

Глава одиннадцатая МАТРЁШКА ДА РАСПИСНАЯ ЛОЖКА

Вечером раскрашивали дедовы изделия. Дело было весёлое! В глиняных плошках дед развёл приготовленные по своим рецептам густые краски, достал бутылку светлого лака. Рисовать уселись все. Бабушка и Катя взялись расписывать цветами фартуки матрёшкам, дед тоненьким пером обводил рисунок. А Петька выпросил себе на пробу одну корявую матрёшку.

— Раньше, — рассказывал дед, — мы больше по крупной части промышляли. Бочки там, по плотницкой линии чего… А посуду как вывезем на ярмонку, пока староверы свою не привезут — покупают, а как они со своим товаром приедут, так на нас никто не глядит! Словно нас и на ярмонке нету. Они вишь золотую посуду делали…

— Как золотую? — подскочил Петька. — А где они золото брали?

— Да не из золота! Деревянную! Только они её так расписывали да закаливали сколько раз в печи, в жару, да ещё как-то… Она золотой и гляделась. Ну-ко погоди, гдей-то у меня ложечка сохранилась…

Дед полез в сундук. Достал оттуда шинель, будёновку, какие-то свертки, пачку книжек.

— Вот! — он развернул тряпицу и достал небольшую, красивой формы ложку. — Это мне наш артельный подарил, когда я первый самостоятельный заказ сделал. Мастером, значит, когда меня признали.

Ложка действительно сияла золотом, а по золоту расцветал диковинный аленький цветочек, с чёрными лепестками и стеблем. Он был такого глубокого цвета, словно в ложку положили пылающий уголёк. Тонкий черепок завершался головою голубя, который поправлял у себя на груди перышки.

— Не клади её на стол-то рядом с нашим ремеслом, — сказал дед, передавая ложку, — а то вовсе рисовать расхочется. Пятнадцать годов я этой ложкой ел, а она цвета не потеряла…

Дед сел к столу. Пригорюнился.

— Вот ведь мог научиться! Не скрывали они от меня секретов своих. А теперь поди, кто расскажет… Нет староверов — погибли и мастерство своё с собой унесли!

И Петька вспомнил, как горевал реставратор, когда говорил об утраченном, забытом мастерстве. Чем-то напомнил ему дед Николая Александровича.

— А если у Антипа Пророкова спросить?

— Да Антипа топора в руках отродясь не держал! — махнул рукой дед. — Антипа — охотник, он с десяти годов ружьём, да силком, да неводом промышлял. У него и отец и дед охотники. Он деревянного дела вовсе не знал!..

— А правда, что староверы невидимыми умели делаться? — спросил Петька.

— Говорят! — сказала бабушка. И Катя, которая замерла от Петькиного вопроса, облегчённо вздохнула. — Говорят, что они глаза отводить умели. Которые есть такие люди, что умеют. Сказывают, ехал раз цыган через Никольское, — неторопливо водя кисточкой, стала рассказывать бабушка. — Попросился с детишками переночевать, а мужик его не пустил, дескать, грязь от вас. А цыган-то и говорит: «Отвожу я глаза твои от скотины…» Встал мужик утром, а дверь в хлев найти не может. Ходит вокруг, в стену тычется, слышит, как скотина голодная мычит, а войти к ней не может…