Деревянное яблоко свободы

Дальнейшая судьба Скурлатского скрывается совершенно во мраке. Однако если собрать все ходившие о нем слухи и отделить правдоподобное от невероятного, то картина будет выглядеть примерно таким образом.

Показания, данные Скурлатским подполковнику Судейкину, вызвали полный переполох в компетентных сферах. Его допрашивали директор департамента полиции, прокурор судебной палаты и министр внутренних дел. Скурлатского приводили на допросы измученного, но непреклонного. Его настойчивые показания, что именно он был составителем письма к Александру III, не подтверждались смежными расследованиями. Не было подтверждено также и его членство в Исполнительном комитете. Арестованные к тому времени члены террористической партии при предъявлении им на очных ставках Скурлатского уверяли, что видят его первый раз в жизни. Когда допрашивающие требовали у Скурлатского объяснения такого казуса, он с неизменной усмешкой объяснял, что правила, существующие между революционерами, не позволяют им выдавать друг друга на очных ставках. Было применено против него и еще одно сильное средство. Жена, которую, как говорили, он сильно любил, была допущена к нему в камеру. Всю ночь со слезами на глазах она умоляла его отказаться от возведенной на самого себя напраслины. Скурлатский был с ней мягок, нежен, но после ее ухода проявлял прежнюю твердость. Дело литератора Скурлатского, как из ряда вон выходящее, попало в конце концов к обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву, а через него и к Александру III. В сопроводительном письме Победоносцев писал, что хотя показания Скурлатского и являются, несомненно, плодом его слишком богатого воображения, однако само направление его фантазии свидетельствует о зловредном образе мыслей, почему бывший литератор и должен быть наказан наравне с истинными особо опасными преступниками. Говорили также, что на полях дела Скурлатского собственною его величества рукой было высочайше начертано: «Мерзавца судить и повесить. А.». После этого на высочайшее имя поступило несколько обращений от представителей литературы и медицины, которые, признавая зловредное направление мыслей Скурлатского, указывали, однако, что его показания нельзя объяснить ничем иным, как тяжелым психическим расстройством, признаки которого наблюдались и ранее. В результате этих обращений государь всемилостивейше зачеркнул прежнюю резолюцию и начертил новую: «Поскольку законы империи не позволяют выпороть лгуна розгами, следует отправить его в дом умалишенных впредь до окончательного выздоровления, которое, надеюсь, наступит не скоро. А.». После этого Скурлатский, действительно, был отправлен в психолечебницу, на обитателей которой произвел столь сильное впечатление, что двое из шести проживавших там Наполеонов стали называть себя Скурлатскими, а один принял двойную фамилию – Желябов-Перовская. Говорят, впоследствии в этой лечебнице психиатрии был открыт новый вид душевного заболевания – коллективная мания величия, когда группа пациентов объявила себя Исполнительным комитетом. Всякий раз с приближением весны члены этой группы начинали испытывать странное беспокойство, собирали пустые консервные банки и рыли землю в самых неподходящих местах. Дошло до того, что однажды 1 марта в столе заведующего лечебницей были обнаружены связанные между собой консервные банки, от которых тянулись и уходили в стену зловещие провода. Больные были немедленно эвакуированы, а лечебницу оцепила полиция. При вскрытии банок оказалось, однако, что они набиты самым безобидным материалом – недоевшей пациентам овсяной кашей, а провода ведут в соседнюю палату к койке одного из Лжескурлатских. Дальнейшая судьба истинного Скурлатского осталась, к сожалению, невыясненной. Не найдя в архивах никаких сведений об этом замечательном человеке, автор до сих пор теряется в различных предположениях.

Глава 21

1 апреля ушел и не вернулся Исаев. Они условились в эти дни без крайней необходимости не задерживаться нигде дольше восьми, но Григория не было ни в восемь, ни в девять. К десяти Вера забеспокоилась всерьез. В одиннадцать она еще надеялась услышать его шаги на лестнице. К двенадцати поняла, что ждать бесполезно.

Утром 2 апреля начала собирать и упаковывать вещи. Исполнительный комитет приказал ей покинуть Петербург, теперь надо было тем более торопиться.

Около часу дня пришел Грачевский. На нем лица не было.

– Ты еще на свободе? – спросил он.

– Как видишь.

– Все наши убеждены, что ты арестована. Где Григорий?

– Вчера ушел и не вернулся.

Грачевский, не раздеваясь, опустился на стул.

– Говорят, в градоначальство вызывают всех дворников и показывают им какого-то человека. По описанию это Исаев. Поэтому, Верочка, тебе надо спешить. Уходи немедленно.

– А куда деть это? – она показала глазами на сложенные в углу узлы.

– Оставь к черту, не до них.

Она покачала головой:

– Нет, это оставить нельзя. Здесь динамит, типографский шрифт, заготовки документов. Мы не настолько богаты, чтобы делать такие подарки полиции.

Грачевский был взвинчен. Он встал и забегал по комнате.

– Это невозможно! – воскликнул он, нервно потирая руки. – Ты ведешь себя как девчонка. А если придет полиция и возьмет все это вместе с тобой?

Она поморщилась.

– Грач, не устраивай, пожалуйста, истерик. И так тошно. Если придет полиция, меня она не возьмет. У меня есть револьвер, и живая я не дамся.

Он вздрогнул и остановился.

– Извини, я перенервничал. Соня передала, чтобы мы особенно берегли тебя и Наума.

Вера нахмурилась.

– Надо было ее беречь, а мы не смогли. Кстати, насчет Наума. Отыщи его, и пусть он поможет очистить квартиру.

– Хорошо.

Грачевский ушел, и она снова принялась за упаковку вещей. Когда на душе тяжело, лучше всего заняться каким-нибудь механическим делом. Она укладывала, сортировала. Отдельно книги, отдельно шрифт, отдельно динамит. Банки с динамитом обложила тряпками, как обкладывают для перевозки посуду. Но отвлечься было почти невозможно, и мыслями она была там, в Доме предварительного заключения. В голове неотвязно вертелось:

Заутра казнь. Но без боязни Он мыслит об ужасной казни…

Заутра казнь… Их посадят на высокие позорные колесницы и повезут через весь город на устрашение народа. И ничего нельзя сделать. Ничего. Нельзя даже выйти, чтобы проститься взглядом: Исполнительный комитет запретил ей подвергать себя ненужному риску. Завтра казнь… Господи, если ты есть, дай им силы перенести эту ночь!

Заутра казнь. Но без боязни Он мыслит об ужасной казни; О жизни не жалеет он. Что смерть ему? желанный сон. Готов он лечь во гроб кровавый…

Около восьми вечера в сопровождении двух морских офицеров появился Суханов. Поздоровавшись, он сразу приступил к делу:

– Внизу ждет кибитка. Что выносить?

Офицеры подхватили по два узла в каждую руку и вынесли все в три приема. Оставив офицеров в кибитке, Суханов вернулся:

– Верочка, я за вами.

Она покачала головой.

– Нет, Наум, я останусь.

– Останетесь? – Его большие навыкате глаза смотрели на нее с тревогой. – Но ведь за вами могут прийти в любую минуту.

– Не думаю, – сказала она. – Раз до сих пор не пришли, значит, еще ничего не знают. Вечером Исаева допрашивать не будут. А утром я уйду.

– Вам виднее. – Он стоял посреди комнаты. – Слушайте, Верочка, – вдруг быстро заговорил он. – А что, если сегодня за ночь снарядить бомбу и завтра как ахнуть!

– В кого?

– В кого-нибудь. В конвой, в жандармов. Неужели мы можем допустить, чтобы завтра у них все прошло, как намечено? Я понимаю, отбить не удастся, будет слишком сильный конвой. Но сделать хоть что-нибудь, чтоб взбаламутить это болото! Чтоб Соня, Андрей знали: борьба не кончена, а мы за них отомстим.

– Они это знают, Коля, – назвала она его настоящим именем. – Но сейчас мы должны сделать все, чтобы сохранить себя для будущих дел. Прощайте.

Глава 22

3 апреля в шесть часов утра пятерых приговоренных разбудили. Подали чай. Затем в особой комнате переодели в специальную одежду: чистое белье, серые штаны, полушубки, поверх них арестантский черный армяк, сапоги и фуражки с наушниками. На Перовской тиковое платье в полоску, которого, впрочем, не было видно под армяком.

Выйдя во двор, Перовская увидела две телеги. На первой – Желябов и Рысаков с привязанными к сиденью руками. Рысаков был бледен и, глядя куда-то вперед, кусал губы. Бледным был и Желябов. Увидев Перовскую, он улыбнулся ей какой-то мучительной улыбкой. У Желябова и Рысакова на груди висели черные доски, на которых белым было четко написано: «Цареубийца». Такая же доска висела и на груди Кибальчича, сидевшего во второй колеснице. Над Кибальчичем трудился палач. Ловко работая короткими, поросшими белесым пушком пальцами, он опутал Кибальчича веревками, как паутиной, и теперь натягивал веревку, упираясь ногой в задок колесницы, с таким спокойствием, как будто засупонивал лошадь.

Привязав Кибальчича, палач принялся за Перовскую. Он помог ей подняться на телегу, потом схватил за правую руку, завел за спину и стал крепко прикручивать веревками, пока его помощник делал то же самое с другой рукой.

Говорят, руки Перовской привязали так туго, что она попросила:

– Отпустите немного, мне больно.

Стоявший рядом жандармский офицер, переглянувшись с начальником конвоя, хмуро пообещал:

– После будет еще больнее.