Дермафория

Всю жизнь я занимался тем, что давал людям их Больше. Я – химик.

Женщина хранит память о несбывшейся любви, а ее муж ни о чем и не подозревает. Мужчина теряет ребенка, жену или брата. Может быть, по своей вине, а может быть, нет. Бремя потерь люди несут всю жизнь: потерянной работы, дружбы, брака, репутации, состояния или любимого. Одни ощущают эту утрату каждую секунду бодрствования, другие чувствуют ее во сне.

А теперь представьте, что тот самый единственный бог перевел назад часы и стер ваше горе. Представьте, что вам дарована кажущаяся невероятной возможность быть счастливым. Представьте, что вы снова можете обнять ушедшего навсегда любимого или вернуть умершего ребенка. Представьте, что вы почувствуете в первые секунды после того, как осознаете – это правда. И наконец, представьте, что эти первые сумасшедшие мгновения счастья растягиваются на часы и дни.

И что же? Если растянувшийся на семьдесят два часа миг блаженства можно купить по той же цене, что и бак горючего, разве вы откажетесь от него? Попробуйте. Испытайте. Бог позволил. Бог сказал – о'кей.

Итак, я химик. Память возвращается.

Глава 11

Гребень твоего позвоночника трется о кончик моего носа, кожа на склонах лопаток касается моих губ, но когда я пытаюсь заключить тебя в объятия, руки проходят сквозь дыру в воздухе. Сердце не выдерживает вдруг собственной тяжести и ухает в бездонный черный колодец в груди. Я замираю и снова чувствую тебя – поднявшаяся из этого бездонного колодца теплая волна возвращает сердце на место, и ты снова здесь, рядом со мной.

Одеяло сорвалось с окна, и уличные фонари светят теперь из зеркала. Комната 621 сияет будто поверхность луны. Когда я закрываю глаза, мой номер меняется на другой. Закрыть – открыть, закрыть – открыть. Из одной комнаты я попадаю в другую; картинка меняется как при переключении каналов. Я в твоей спальне.

Я познакомился с тобой и теперь стою в твоей комнате. Воспоминания о связующих событиях исчезли, и их не найти. Я встретил тебя, был похищен инопланетянами или мне промыли мозги в ЦРУ, и вот теперь стою в твоей комнате. Исчезнувший отрезок времени либо находится в шприце, либо остался на микропленке, помещенной в стеклянный колпак, который хранится в подземном сейфе под охраной сенсоров движения, за электрическим забором – где угодно, только не в моей голове.

Мое отражение тянется ко мне, наши пальцы встречаются – Бог и Адам на фреске Микеланджело. Зеркало выгибается полотном из тугого пластика. Рисую на стекле восьмерки и еще какие-то случайные знаки, и палец оставляет за собой кривой змеиный след, будто мне шесть лет и я играю с лужицей пролившегося сиропа. Миниатюрное Красное море стягивается; полицейский, вигвам и космический корабль медленно исчезают один за другим. Мы прижимаем ладони, искажая друг друга с противоположных сторон жидкого зеркала. Я парю на крыльях, которые построил сам. В те туманные промежутки между дозами от Стеклянной Стриптизерши я стал лучше и смелее.

– Она еще там? – спрашивает мое отражение. Движение губ теряется в искаженном зеркале, поэтому я не уверен, что говорит оно.

– Мне надо отсидеться. – Отражение молчит, зато в разговор вступает Отто. Светловолосый, в джинсах, спортивной рубашке и очках с толстыми, как в аквариуме, стеклами, он сидит на подушке в углу. Отто рассматривает свои пальцы и медленно водит руками перед носом, но стоит ему заговорить, и остановить его уже невозможно.

– Страшная штука, – говорит он. – Та брюнетка с короткой стрижкой, приятельница Дезире. Забились мы с ней в уголок, так ей башню с ходу снесло. Повесила на меня цепи и сковала куском льда. Я думаю, вот клево. И все бы зашибись, да только она сует палец мне в задницу и начинает закручивать. Кому такое понравится? И ни хрена не сделаешь. Хочу ее остановить, но, позволь заметить, названия финских улиц это что-то. Как глотнул колес, так уже и губ своих не чувствовал. Какие уж там согласные. Отымела меня за двоих, а потом – бац! – и отрубилась напрочь. Два с лишним часа ждал, пока лед растает. Ладно, стряхиваю ее, голую, с джинсов, ищу бумажник и тут замечаю, что эта стерва сломала ноготь. На том самом чертовом пальце. Как увидел, так и заторчал. Надо бы рвать куда подальше, но не хочется ж, чтобы эта хрень порезала все внутри. Три дня на йогурте и сливках под самые жуткие проклятия с автоответчика. Нас не представили… Я – Отто.

– Я знаю, кто ты.

– А ты Эрик. – Он встает и протягивает руку. Кажется, тянется ко мне через зеркало. Я немного напуган, но тут он делает шаг в сторону от моего отражения. Мы обмениваемся рукопожатием, и я чувствую его плоть и кости.

Отто тычет в зеркало средним пальцем. Стекло прогибается резиновой простыней, и наши отражения распадаются на серебристые конфетти.

– Смотри. – Отто бьет кулаком в стену. По картинам, оконной раме и другим стенам разбегаются концентрические круги.

– Эрик? – Стены приходят в порядок, волны останавливаются, как на моментальной фотографии, когда ты открываешь дверь. – Что это было?

Твой силуэт в дверном проеме, свет бьет в глаза, но я все равно вижу твои глаза.

– Ничего, разговариваю с Отто.

– Выйди, тебе надо кое с кем познакомиться.

– Сейчас.

Ты посылаешь воздушный поцелуй и закрываешь дверь. Вижу тебя, и сердце бьется быстрее, кровь поет при звуке твоего голоса, и мне уже не хочется подниматься с кровати. Хочется лежать, чувствуя тепло твоей кожи, пусть даже призрачное.

– Отличная дурь, – говорит Отто. – Лучше бы только сам Господь сварганил. Может, я чего-то про тебя не знаю?

– Ты и так знаешь слишком много.

– Расслабься. Мы с Дезире давние приятели. Она мой лучший друг. Спасла от троих братьев, пяти сестер и пропавшего папаши.

– Печальная история.

– Но типичная.

– Ты чистый?

– Ты насчет жучков? Чистый. Дезире сама за этим присматривает. – Отто спускает штаны и задирает рубашку. Об ответной любезности он меня не просит.

– И что это значит?

– То, что я сказал.

– Какие у тебя с ней отношения?

– У нас с тобой бизнес, приятель. Кучи зелени, и на каждой бумажке наши имена. – Он застегивает ремень. – Хватит задницу обнюхивать, потолкуем начистоту.

– У тебя с ней что-то было? Я имею в виду секс.

– Нет. Даже близко не подходило. Ножки у нее хороши, признаю. Но Дезире не мой тип. Она обо мне заботится, я присматриваю за ней. Вроде как защищаю. Если ты ее хочешь, действуй, но про ревность забудь. Ревность мешает ясно мыслить. К тому же Дезире ведь невдомек, что эта дурь – твоих рук дело, а говорить ей ты не станешь. – Он стучит пальцем по зеркалу, и стекло покрывается серебристой рябью.

– Хорошо.

– Ты видишь то же, что и я?

– Да. Как ты ее называешь?

– То есть?

– Безумный Шляпник.

– Я что-то не догоняю.

– Даже лучшая в мире дурь не пойдет без правильного названия. Если возникают затруднения, обращайся к Алисе – не промахнешься.

– Спасибо за совет.

– Можешь состряпать еще?

– Получилось случайно. Я экспериментировал, хотел получить кое-что другое.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так сможешь повторить?

– Конечно. Просто я к этому не готов. Оборудование кое-какое есть, но уже на износе, а остальное так, самоделки.

В качестве делительных воронок я использовал грелки. Походив по лавкам и распродажам, приобрел три отличных химических набора, из которых позаимствовал лабораторное стекло. Из-за парней вроде меня такие сейчас уже не выпускают.

– Позволь кое-что показать. – Отто берет с туалетного столика свечу. Их там три или четыре, и ни одну еще никто не зажег. Он переворачивает свечу, и я вижу, что она полая. Отто вытаскивает из тайника рулон долларов толщиной в запястье.