Держатель знака

В ту ночь мы просидели втроем до пятого часа утра. Через месяц мы с Сережей были женаты. Мы были счастливы целый год – счастливы несмотря на то, что не могли быть счастливыми, счастливы, слишком часто открывая друг другу во сне все, что таили днем. Сережа умел быть счастливым до конца.

Это случилось в начале августа, более точно – второго числа. Как будто вчера: летящие Сережины шаги по лестнице… Что могло меня обмануть? Этот мальчишеский беспечный смех, с которым он вытаскивал из карманов еще горячие бумажные пакетики каштанов… Презрительно-веселый взгляд, брошенный на груду бумаг на столе, – с такой тоскливой неуклонностью грозящую отнять вечер, может быть, и кусок ночи. «Настенька, имеем мы право хоть раз в жизни послать все это к черту? Мы сто лет не гуляли по ночным бульварам». В тот вечер мы словно блуждали за тенью Рембо, «Сезон в аду» которого последние месяцы был для Сережи настольной книгой.

Сена весело качала в черной воде цветные отражения фонарей. Сережа читал на память свои любимые строчки о золотых струнах, рассказывал о вашей пьянке в Коувала… Сережа был очень весел в этот вечер.

– А все же, в честь чего мы кутим сегодня?

– В честь отъезда в Медон: я заходил в банк.

– Тебе дают отпуск?

– Нет, вы с Женькой едете без меня (Сережа не допускал мысли, что ребенок может оказаться девочкой).

– Я не поеду одна.

– Одну я бы тебя и не отпустил, кандилехо. – Сережа обернулся от парапета: лицо его казалось в ночи мертвенно-бледным, и в черноте зрачков, как в воде Сены, дрожали отражения фонарей. Он переплел свои пальцы с моими. Спокойствие исходило от его теплой руки. – Я отпускаю вас обоих. Настя, я не хочу, чтобы Женька вдыхал аромат этой гнилой «серой розы». Погуляйте по лесам. Настя, в Медоне охотились короли.

«В сосновом бору живет эхо дальнего рога?» – Мой взгляд притягивала черная вода – так редко выбирались мы в те месяцы на набережную вечерами. «Эхо дальнего рога…» Я обернулась слишком стремительно: Сережа, закрывая ладонью глаза, закусывал нижнюю губу с каким-то беспомощно-детским выражением боли.

– Что ты?

– Мигрень, устал от бумаг. Пожалуй, буду без тебя отменно гулять вечерами, – он улыбнулся, – в Медоне охотились короли.

«2.VIII. 10, Rue de Grenoble. Dr. Lacasse.

12 p. m. Ds. Tuberculosis. Un mois!» 87 – прочла я в его записной книжке месяц спустя.

Я воздержусь от подробностей, конец наступил через три недели, в мое отсутствие, как того и хотел Сережа. До последней недели своей жизни мой муж не прекращал работать.

Вот, собственно, и все, Женя. Прощайте, и храни Вас Бог!

3-й день сентября 1921 года».

Анастасия Ржевская,

урожд. кн. Мстиславская.

ЭПИЛОГ 1925 год. Туруханский край

87

«2. VIII. 10, улица Гренобль. Др. Лакасс. В 12 час. Диагноз: туберкулез. Один месяц!» (фр.)

1

Очаровансоблазнами жизни,Не хочу я растаять во мгле,Не хочу я вернуться к отчизне,К усыпляющей мертвой земле…

…Ноги в разбитых сапогах проваливались в тонкий мох – каждый шаг был мучительно труден.

Пусть высоко на розовой влагеВечереющих горных озерМолодые и стройные магиКипарисовый сложат костер…

Эта спасительная привычка не давала сойти с ума уже несколько лет. Если бы знать раньше… Надо было учить наизусть Евангелие. Надо было все учить наизусть. Эти мысли грызли часто – но не теперь… Теперь было уже давно не до мыслей – стихи продолжали звучать где-то внутри, как бы сами, все отдаляясь и отдаляясь.

И покорно склоняясь, положатНа него мой закутанный труп,Чтоб смотрел я с последнего ложаС затаенной усмешкою губ…

Боль в груди становилась все невыносимее… Андрей Шмидт шел, закрыв глаза от усталости и слепящего гнуса, чувствуя, как с каждым шагом тяжелеет тело, как смачивает корни волос обильный пот озноба… Это тоже было привычно – закрыв глаза, идти в мертвом ходе колонны… Этот ход Андрей чувствовал телом – тоже уже давно.

И когда заревое чуть тронетТемным золотом мраморный мол,Пусть задумчивый факел уронитБлаговонье пылающих смол…

Под грязной одеждой было знобяще липко – озноб приходил на смену невыносимому недавно жару…

Выросший в семье врача, Андрей еще несколько недель назад понял, что поврежденное ребро затронуло легкое (само по себе ребро начинало уже срастаться – сразу же натуго перевязанное чем попалось под руку) и что пошедший процесс в условиях этапной перегонки не сможет не довести дело до конца… Да и если бы даже случилось чудо – если бы оказаться сейчас на операционном столе в лучшей клинике, и то надежд на спасение было бы очень немного: цвет постоянно набивающейся в рот мокроты говорил о гнойной форме плеврита… От этого не спасают даже врачи. Андрей понимал это – таившаяся в нем неукротимая воля к жизни была слишком трезва и ясна, чтобы препятствовать этому пониманию…

И свирель тишину опечалит,И серебряный гонг запоетВ час, когда задрожит и отчалитОгневеющий траурный плот…

Мох сменился трактом – идти стало легче, но Андрей этого не почувствовал. Им владело странное ощущение: как будто если бы он шел сам, а не был бы включен в равномерный ход колонны – он упал бы уже давно, очень давно…

Упасть? Как легко упасть лицом в прохладный мох – а дальше конвойный пустит пулю в затылок, а может быть, даже и не пустит. Упасть? Нет! Еще один шаг… Второй… Третий…

Словно демон в лесу волхований,Снова вспыхнет мое бытие,От мучительных красных лобзанийЗашевелится тело мое…

– Что за дыра растреклятая? – Хриплый голос идущего рядом доносился как будто издалека, он был гораздо дальше звучавших стихов.

– Кажись, Туруханск… Тоже город – две улицы косых да церква. Тут все такие…

И пока к пустоте или раюНеоборный не бросит меня,Я еще один раз отпылаюУпоительной жизнью огня.

– Туруханск…

…Колонна медленно, как широко разлившаяся река, текла по съеденному кое-где мхом дорожному тракту: мелькали обросшие, одинаковые своей изможденностью лица и лохмотья арестантских одежд… Колонна текла медленно, похожая на нескончаемую реку.

Комсомолец Лешка Дроздов придержал лошадь и закурил: головы и плечи людской реки потекли мимо… Люди брели, устало глядя под ноги, – мелькнувшее поднятое лицо обратило на себя внимание Дроздова.

Этого парня Лешка запомнил и раньше – в нем невольно приковывало взгляд жесткое неподвижное выражение, как маска врезавшееся в лицо, и всегда шевелящиеся, шепчущие что-то губы… Сейчас эти губы не шевелились – они были полуоткрыты, глотая воздух… При взгляде на изможденное лицо арестанта казалось, что идет дождь, – прозрачные крупные капли появлялись и стекали по нему тонкими, исчезающими в неровной юношеской бородке струйками: не сразу становилось понятно, что это – холодный пот.

Лешке Дроздову было без двух недель восемнадцать – в год революции ему было десять лет… Это было чертовски обидно, но не смертельно: им не раз объясняли то, что врагов хватит и на них – недобитой сволочи еще полно… Лешка, как и многие комсомольцы красноярской ячейки, не понимал одного: Аля чего нужны эти пересылки и лагеря – неужели нельзя покосить всю сволочь разом?.. Лешка был комсомольцем нового времени, но он не чувствовал, что уступает в чем-то старшим – ведь и он ежедневно боролся с врагами, так же, как и они в его годы. Комсомолец второго поколения, он не отдавал себе отчета в том, что ни разу в жизни не смотрел в глаза вооруженному врагу… Гордясь умением обращаться с оружием, защищающий советскую власть комсомолец Лешка Дроздов изначально соединил в своем сознании понятие «враг» с представлением о безоружном и беззащитном человеке… Не сам по себе – точно так же принимали борьбу Мишка, Левка, Катька и все остальные комсомольцы красноярской ячейки… Холерическая возбудимость первого поколения сменялась уверенной жизнерадостностью второго…