Держатель знака

Цыганка начала тасовать карты. Первой на липкую клеенку стола упала бубновая семерка.

– Ой, лихо твоему светлому! – нараспев протянула Нина

– Да, похоже, что моему светлому сейчас достается на орехи. – Женя качнулся на стуле. – А рядом – лестничный пролет, все верно: не уйдешь, не объедешь, иди, голубчик, куда дорожка ведет… Вавилонская башня… эх ты, только старого шута не хватало… Слушай, а какого черта тут затесалась эта дама?

– Женщина молодая, большая любовь – дама-то червонная…

– Сейчас?

– На чем сердце успокоится… Будет… Не скоро еще.

– И на том спасибо.

– Вот уж не думал, Чернецкой, что Вы эдаким манером увлекаетесь картишками.

– А великолепная математическая тренировка – Женя снова закачался на стуле.

– Опасность падает… Слезы падают… – раскладывая, продолжала цыганка. – До смерти счастья не будет…

– Погоди – большая любовь без счастья?

– Так карты говорят, – ответила цыганка. – Старухи бы наши объяснили.

– Погоди-ка! – Женя повернулся к цыганке и, взяв у нее колоду, продолжил расклад. – Ключ… мастер-зиждитель… Ну и ну… Очень много червей… А этот король, рядом с шутом?

– Ненадолго придет, много сделает, любовь в нем большая…

– Любопытно… А дальше?

– Ну что, Хрущев?!

Женя бросил карты, не положив последней.

– Да черт знает что, – с бессильной злобой ответил вошедший врач. – Девочка лет восемнадцати, не больше, из хорошей семьи, совершенно одна, в тифу, истощена предельно». Везти с собой – не вынесет дороги, оставлять на глупых баб – уморят. Если не выкинут… А выступаем – завтра. Не знаю я, что делать! Послал покуда вестового за местным фельдшером.

– Ох и… А фельдшер наверное есть?

– На днях был. Сейчас-то сиделка с ней, я распорядился. Так ведь и сиделки с ней не оставишь, – Хрущев нервно заходил по избе, – любая дура обмолвится, так ведь большевички за ноги сиделку-то повесят… они на Красный Крест…

– Но это же вообще немыслимо: оставить больную женщину так, в местности, куда придут красные… – сквозь зубы проговорил Рындин.

– Прикажете свернуть отступление? – Раневич бросил сломавшуюся спичку и зачиркал новой.

– Послушай-ка… – Женя взглянул на цыганку. – Откуда она шла?

– Из Питера.

– Через фронт? Одна?

– С кем-то: когда заболела, бросили, испугались.

– Ты ее около Гатчины подобрала?

– Ну, – цыганка взглянула на свою руку, и Женя поймал этот взгляд, кинутый на небольшое кольцо с поцарапанным, чистой воды, мерцающим багровыми и золотыми искрами сапфиром.

– У нее взяла?

– Сама дала, спасибо говорила. Гордая. – Цыганка неуверенно взглянула на Женю. – Ай вернуть?..

– Верни. – Женя с кошачьей мягкостью повернулся ближе к цыганке, доверительным жестом положил ей руку на плечо. – Послушай… Нинуцэ… как ты думаешь, эта девушка может выжить?

— Другая бы померла. – Доброжелательно-ласковое обращение Жени, казалось, чем-то пугало цыганку. – Лечить – выживет. Злая жить.

– Злая жить… Как бы нам ей помочь, Нинуцэ? Скажи, кто у вас старший?

– Георгэ.

– А ты его дочка?

– Да.

– Хорошо… Так ты говоришь, старухи бы объяснили, что значит, когда карта показывает счастливую любовь без счастья?

– Старухи из табора не ходят.

– А может, мне в табор заглянуть? Где вы стоите?

Цыганка отпрянула из-под Жениной руки, но Женины пальцы мягко удержали ее плечо.

– Плохое время, гостям не рады, знаю. Да ведь гость разный бывает, Нинуцэ. – В голосе Жени зазвучали бархатные завораживающие нотки, но его обращенный на Нину взгляд в какой-то момент поразил сидевшего рядом Рындина: Женя смотрел на молодую женщину так, как смотрят с карандашом в руке в карту-двухверстку – отмечая дороги, броды, мосты, населенные пункты. Столько расчетливого прохладного безразличия было в этом как будто доброжелательном взгляде, что Рындину сделалось до тошноты неприятно.

– В парке.

– Дворцовом?

– Да.

– Ну и отлично. – Женя поднялся. – Ты иди пока. Я следом.

– Черт дери, подпоручик, нашли время волочиться, – с хмурым неодобрением заметил Юрасов, когда в невысоких окнах мелькнула яркая шаль Нины.

– Вы не вполне уяснили мои намерения, г-н поручик, – холодно ответил Женя, надевая шинель.

– Vous dites? 51

– Что Вы думаете предпринять относительно этой девушки? – спросил Женя, обернувшись к Хрущеву.

51

Что вы сказали? (фр.)

– Что-что… В крайнем случае придется брать на санитарную подводу – все равно здесь ей умирать. Хоть умрет по-человечески.

– Крайнего случая нет. Будет неплохо, если мне удастся договориться, чтобы эту девушку приютили цыгане. Если есть какая-то надежда, она тогда выздоровеет.

– Да Вы что, ополоумели, Чернецкой?! – выражая общее возмущение, изумленно воскликнул Юрасов. – Вы хотя бы понимаете, что Вы несете?

– Подпоручик, бывают случаи, когда мальчишество граничит с преступлением, – осуждающе произнес Хрущев. – Да и кто Вам это позволит?

– Разумеется, скорее вы позволите человеку умереть так, чтобы совесть у всех осталась спокойна. А мне наплевать на мою совесть, но я хочу предоставить этой девушке шанс выжить там, где вы предлагаете только «по-человечески» умереть, и в этом я отвечаю словом дворянина и боевого офицера. – Надменное и неподвижное выражение, как упавшее забрало, скрыло Женино лицо. – Полагаю, этого довольно?

Круто повернувшись, Женя вышел, не дожидаясь ответа.

– Это называется «положить шар в лузу», – тонко усмехнулся Раневич. – Выражать несогласие далее можно только у барьера. Его понесло как лошадь.

– Может быть, помешательство и заразительная штука. – В голосе Рындина прозвучала неуверенность. – Но мне что-то начинает казаться, что в этих словах насчет совести какая-то справедливость есть.

– Есть – большевистского пошиба, – брезгливо скривился Юрасов.

– Я врач, – хмуро заговорил Хрущев, – и не все ли мне равно, каков пошиб, если это обернуть в пользу человека?

– Мы знакомы по Германской: Вам не кажется странным, что тогда таких колебаний не возникало?

– Согласен, когда речь идет о себе, приятней чистоплотно истечь кровью, чем использовать грязные бинты. Но предложить, нет, навязать то же самое другому, слабому?