Держава богов

– Наха, – сказал я. – Что бы она ни сделала, она сделала это непреднамеренно.

– Ее намерения не имеют значения, – ответил он очень тихо. Он не сводил с нее взгляда. – Когда тебя у меня вырвали, ощущения были очень похожи на те, что я помню со времен нашего плена. Зов, от которого не отмахнешься и которого невозможно ослушаться.

Шахар издала некий звук, вроде едва слышного всхлипа, и на лице Нахадота отразилось голодное пристальное внимание. Я не мог винить его за этот гнев, но Шахар ничем не напоминала Арамери прежних веков. Она вообще выросла, понятия не имея о повадках богов. Откуда ей было знать, что ее страх мог подтолкнуть его к нападению, потому что ночь была временем хищников, а она вела себя подобно беспомощной жертве…

Но не успел я придумать хоть какой-нибудь способ отвлечь его, как случилось наихудшее: она заговорила.

– Г-господь Нахадот… – выдавила она дрожащим голосом.

Нахадот приблизился, его дыхание участилось, и в комнате сразу стало темней. Срань демонская. Но, к моему изумлению, она глубоко вдохнула, и ее страх вроде как отступил.

– Господь Нахадот, – заново начала она. – Уверяю тебя, я не сделала ничего, чтобы вызвать сюда господа Сиэя. Да, я подумала о нем. – Она покосилась на меня. Ее лицо неожиданно стало суровым, что совершенно меня смутило. – И произнесла его имя. Но не потому, что хотела, чтобы он здесь появился. Как раз наоборот. Я разозлилась. И прокляла его.

Я вытаращил на нее глаза. Прокляла? Но перемена в ее настроении сделала то, что не удалось мне: Наха выдохнул и снова уселся.

– Проклятие сродни молитве, – проговорил он задумчиво. – Если ты достаточно хорошо постигла его природу…

– Молитва не выдернула бы меня из твоей пустоты, – заметил я, рассматривая свое тело. Руки и ноги выглядели длинными до непристойности. Даже ладони сделались в полтора раза шире прежнего! Мне полагалось иметь маленькие ловкие пальчики, а не эти здоровенные клешни! – И не могла бы сотворить со мной такое. Ничто не смогло бы такое сделать.

Теперь, когда Наха пополнил мою силу, я мог исправить ошибку. Я приказал себе стать прежним.

– Остановись. – Воля Нахадота перехватила мою и неодолимо стиснула ее, не дав начать обратное превращение. Я испуганно замер. И он тотчас подтвердил мои страхи, сказав: – Тебе более небезопасно менять облик.

– Небезопасно?

– Ты еще не понял, – вздохнул он.

И, заглянув мне в глаза, он передал знание, которое они с Йейнэ обрели за восемь лет с той поры, когда все пошло наперекосяк.

Есть граница между богами и смертными, не имеющая ничего общего с бессмертием. Это материальность: способность быть вещественным, обладать изменчивой плотью. Фундаментальная причина, по которой демоны были слабее нас, хотя некоторые из них по могуществу равнялись богам. Они могли пересекать эту черту и становиться богами, но это требовало чудовищных усилий, и божественность, не будучи их естественным состоянием, получалась лишь временной. Другим смертным преодолевать границу вовсе не удавалось. Они были заперты в своей плоти, они старились вместе с ней, обретали с ней силу или слабость. Они не могли придавать произвольную форму ни ей, ни миру вокруг себя – разве что пуская в ход убогие возможности своих рук и ума.

Так вот, Нахадот сообщил мне, что я как бы перестал в полной мере быть богом. Я завис между божественностью и смертностью, но с течением времени мало-помалу становился все более смертным. Я еще мог произвольно изменять облик и уже сделал это, появившись у Шахар изначально в облике кота. Но теперь это давалось мне немалым трудом. Дальше меня ждут боль, раны, а там недолго и навсегда покалечиться. И наконец придет день – когда-нибудь, но придет, – когда я вообще не смогу измениться. А если попытаюсь, то погибну.

Я смотрел на него, и мне было по-настоящему страшно.

– Что ты такое говоришь? – прошептал я, хотя он не произнес вслух ни единого слова. – Наха, что ты такое говоришь?

– Что ты становишься смертным.

Мне стало тяжелее дышать. А ведь я не приказывал себе тяжело дышать. А также дрожать, потеть, расти, мужать, становиться из мальчишки мужчиной. Мое тело проделывало это само. Мое… Нет, не мое! Чужое, оскверненное, вышедшее из повиновения тело.

– Значит, я умру, – сказал я. Во рту было сухо. – Наха, взросление противно моей природе. Если так дело пойдет, если я буду взрослеть и стареть, если я споткнусь и сильно ударюсь, я умру, как умирают смертные.

– Мы найдем способ вылечить тебя.

Я сжал кулаки:

– Не лги мне!

Бесстрастная маска Нахи рассыпалась, и я увидел глубокую скорбь. Я вспомнил несчетные ночи, проведенные у него на коленях, и как я просил его рассказать еще одну сказку. Я называл его сказки «чудесным враньем». Он укачивал меня на руках, повествуя о чудесах, то реальных, то вымышленных, и как же я радовался тому, что не вырасту никогда! Тому, что всегда буду с восторгом слушать его «вранье».

– Ты будешь делаться старше, – сказал он. – Ты перерастешь детство, и сила начнет тебя покидать. Ты начнешь нуждаться в пище и сне, как прочие смертные, а недоступные смертным восприятие и чувства будут постепенно оставлять тебя. Ты станешь уязвимым и хрупким. А потом… Да, если мы ничего не сумеем предпринять, ты умрешь.

Я не смог перенести мягкости его голоса, не соответствующую жестокости сказанного. Он всегда был так мягок, так уступчив, так терпим к переменам. А я не хотел, чтобы он был терпим к такому.

Отшвырнув одеяло, я встал. Движение получилось неловким из-за непривычно изменившегося телосложения и уймы волос. Кое-как доковыляв до окна, я уперся ладонями в стекло и налег на него всем весом. За столетия, проведенные во дворце по имени Небо, я уяснил, что смертные очень редко так поступали. Они хоть и знали, что стекла во дворце усилены магией, а окна изготовлены со сверхчеловеческой точностью, им было не избавиться от страха, что, не ровен час, или стекло треснет, или рама расшатается. Я уперся ногами и толкнул что было сил. Мне отчаянно требовалось ощутить хоть что-то неподвижное и прочное.

Ощутив прикосновение к плечу, я резко обернулся, подсознательно ожидая встретить взгляд непреклонных глаз цвета заката, еще более непреклонную силу смуглых рук и эту неуязвимую мягкость. Но передо мной была всего лишь смертная, Шахар. Я зло уставился на нее, гневаясь, что не увидел того, что желал, и едва не отшвырнул ее, чтобы не мешалась. Ее ошибка каким-то образом стала причиной всего, что со мной случилось. Может, убив ее, я обрету свободу?

Посмей она взглянуть на меня с жалостью или состраданием, я, наверное, именно так бы и поступил. Но ничего подобного на ее лице я не прочитал, лишь негодование и отвращение. Она была Арамери. Сочувствие – это не для них.

Итемпас некогда предал меня, но избранники Итемпаса вот уже две тысячи лет были восхитительно предсказуемы. Я рывком притянул ее к себе и заключил в кольцо рук, такое тесное, что вряд ли ей в нем было хорошо и удобно. Она отвернулась, и ее щека оказалась прижата к моему плечу. Впрочем, никаких уступок я не дождался: она не заговорила и не ответила на объятие. Я просто держал ее, дрожа и скрипя зубами, чтобы не начать вопить. И еще я смотрел на Нахадота сквозь облако ее светлых кудрей.

Тот ответил мне неподвижным взглядом, полным печали. Он отлично знал, почему я от него отвернулся, и прощал меня за это. А я ненавидел его за это, точно так же, как ненавидел Йейнэ за их любовь с Итемпасом, как ненавидел Итемпаса за то, что он спятил и не пришел ко мне, когда был так мне нужен. Я ненавидел всю их троицу за то, что они разбрасывались взаимной любовью, в то время как я отдал бы все – все! – лишь за то, чтобы эта любовь была обращена на меня…