Держава (том первый)

____________________________________________

Император в этот вечер тоже засиделся за бумагами.

«Вот же бюрократы, натащили сколько, ничего без батюшки–царя не могут», — зевая, читал документ и, по–детски почесав ручкой затылок или нос, писал на полях резолюцию, чтоб видели, сатрапы, царскую работу. На рапорте полицмейстера о злоупотреблениях чиновников пометил: «В семье не без урода». На сообщении министерства финансов о сумме с продаж водки: «Однако». О забастовке на фабриках: «Милые времена».

Почёсывая ухо, Николай думал, чтобы такое–этакое написать, дабы переплюнуть кузена Вилли, который при встрече хвалился ему своими, как он считал, ужасно остроумными резюме: «Тухлая рыба» встречалась наиболее часто, не уступали ей по интеллекту замечания: «Чепуха», «Чепуха собачья», «Мошенники», «Грязные мошенники», — о французах. «Типичный восточный ленивый лжец», — как бы, не обо мне. «Вероломен, как француз».

Любимая сидела в это время в соседней комнате Аничкова дворца, где они жили после свадьбы, и упорно учила русский язык.

Услышав, как его жена чего–то уронила на пол, он отодвинул «собачью чепуху» на край стола и направился в её комнату.

— Аликс! — обратился к ней, доставая из портсигара папиросу и поправляя ремень на простой холщовой рубахе народного покроя. — А не одеть ли нам придворных в костюмы прапрадеда моего Алексея Михайловича… Только не говори сразу — чепуха собачья.

Ники! — задумалась она над предложением, с удовольствием разглядывая заправленные в сапоги мешковатые штаны супруга. — Прекрасно выглядишь, Ники. Как русский мужик.

— И ты тоже, любовь моя. Тебе так идёт этот русский сарафан, — сделал комплемент, выпустив душистый клуб дыма.

— Константин Петрович посоветовал переделать столовую, вернее, трапезную, под старину, — выдвинула царица встречное предложение. В такой обстановке и русский язык будет легче даваться.

— А что? — загасил в пепельнице папиросу Николай. Это же превосходно! — в волнении заходил по комнате, растирая ладонями виски. — А давай начнём с опочивальни? Представляешь, родная, расписанные русскими узорами стены, стулья из кремля выпишем и кровать под балдахином. В такой обстановке точно сын родится…

— Тогда, конечно, давай. А что такое опочивальня, Ники?

— Спа–а–льна-а-я, — растягивая слово, подошёл к жене, прижал к себе и поцеловал в губы.

Снежным вечером, перед самым Сочельником, Максим Акимович повёз семью кататься на санях и, уже намереваясь ехать домой, чуть не столкнулся с летевшими навстречу небольшими санями.

Только собрался обругать нерадивого кучера, как слова застряли в горле… Кучером был сам государь, в шубе на бобрах и высокой боярской шапке. Позади него, прикрыв ноги медвежьей полостью, барыней развалилась Александра Фёдоровна в собольей шубке и белой меховой шапке.

От самодержцев за версту веяло семнадцатым веком.

«Сочельник. Завтра Рождество. Вот славно–то! — Аким проснулся пораньше. — Вакации [3] . В гимназию идти не надо. А в соседней комнате спит брат. Целую неделю будем вместе». — Вытащив из–под кровати заранее припасённый барабан, прокрался на цыпочках в спальную Глеба и, набрав как можно больше воздуха в лёгкие, простуженным быком заревел: «Р–р–рота-а! По–о–дъё-ё-м!» — и, что есть дури, стал колошматить в барабан.

3

Каникулы.

Проснувшийся, но не раскрывший глаза Глеб шарил рукой по полу.

«Сапог ищет», — выбежал из комнаты Аким и увидел у стены трясущегося, как заячий хвост, старичка–лакея с новым гимназическим мундиром в руках, а неподалёку от него державшуюся за сердце мадемуазель Камиллу.

Выскочивший с сапогом в руке Глеб сразу простил брату утреннюю побудку, с удовольствием разглядывая потерпевших.

— В гимназию собрались, дедушка, — ласково поинтересовался он, пожимая руку Акиму.

— Мсье Руба–а–анов! — наконец пришла в себя гувернантка. — Вы становитесь таким же несносным, как и ваш кадетский братец. Казалось бы, что вы должны влиять на него в положительную сторону. Мадам Светозарская…

Аким вежливо расшаркался с нравоучительницей, поклонился старичку–лакею, приняв из его дрожащих рук форму, и забросив барабан за спину, гордо удалился к себе, услышав вслед:

— Папа' велели вам собираться, поедете с ним на рынок…

Умывшись, одевшись и на скорую руку попив чаю, братья побежали к каретному сараю наблюдать величественную картину запряжки в сани трёх вороных рысаков.

Молодой, под потолок, но с жидкой бородёнкой конюх, в красной рубахе и жилетке, с озорством притопывая ногами в валенках, открывал створу крашеных в коричневый цвет ворот. Другую створу, кряхтя и добродушно матюжась, открывал закутанный в тулуп и шапку до глаз, сторож.

— Пахомыч, ходчей отворяй! — хрипато советовал сторожу похмельный дворник в когда–то белом фартуке на измызганном коротком пальто.

— Да иди ты, Власыч, — вежливо посылал приятеля такой же похмельный сторож. — А то как пальну из берданы.

— Испужа–а–а-л! Метлой–то шваркну, куды пердана полетит, куды ты.

— Дядя Влас, отойдь, зашибу, — выкатил из сарая сани конюх.

— Ай да здоров! — с опаской попятился Влас Власыч. — Ванятка могё–ёт. Враз зашибёт, чертяка.

Ребята, отойдя немного в сторону, наслаждались церемонией, разглядывая висевшие в полумраке сарая на железных крюках хомуты и сбрую из тонких ремешков с серебряным набором, которую, встряхнув, взял Иван и понёс в конюшню.

Мальчишки побежали за ним и расположились по сторонам раскрытых ворот, из которых исходил тёплый лошадиный запах.

Вот заржал жеребец и затопал по деревянному настилу.

— Посторонись! — вывел его на улицу Иван, и любовно оглаживая и похлопывая по крупу, привязал ремнём к кольцу, привёрнутому к кирпичной стене сарая. — Близко не подходи, — предупредил ребят, направляясь за вторым рысаком.

Последним вывел постоянно фыркавшего и танцующего коренника.

— Тпр–у–у! Дьявол! — любовно оправлял гриву конюх. — Не балу–уй! — железной рукой стал запрягать коней.

В эту минуту из людской вышел кучер в треухе с тёмно–зелёным бархатным верхом, в чёрных, под стать коням, валенкам и бархатных зелёных шароварах.

— Хоро–о–о-ш! Хорош собака! — хвалили его собутыльники, опираясь один на метлу, другой на бердану.

— На коней не дышите, чуды! — ухмыльнулся кучер, выставляя грудь в шёлковой зелёной рубахе.

— Пяту–у–х! Ну, чистый пятух, — с завистью плевались мужики, пока тот хозяйским глазом окидывал расчёсанные лошадиные хвосты и гривы.

— Поспешай! — подстегнул конюха, который опрометью выбежал из людской, таща в руках целый тюк одежды, и начал облачать своего начальника в широченный и толстый зелёный ватный кафтан, постепенно превращая худощавого кучера в огромного, под стать себе, тяжеловеса.