Держава (том второй)

— Преходящая мода. Всё это временное явление.

Ирина Аркадьевна с иронией глянула на своего гостя, и неожиданно ей стало страшно. Она удивилась этому страху и не поняла, чего испугалась… А затем ей до слёз, до спазм в горле стало жалко Сипягина. «За что я его?» — подумала она, вновь глянув на министра, и замерла даже не от страха, а от ужаса. На долю мгновения ей показалось, что над головой Сипягина сияет светлый нимб.

Побледнев, она поднялась и ласково положила ладонь на рукав егермейстерского мундира. Простите меня, Дмитрий Сергеевич. Я не хотела вас обидеть, — вышла из комнаты, оставив мужчин одних.

— Устава уголовного испугалась, — успел крикнуть вслед супруге Максим Акимович, но она не обернулась, абсолютно не отреагировав на шутку.

Озадаченный, он уставился на Сипягина.

— И дался ей этот Горький, — поводил рукой над столом. — Давайте по водочке? — по ассоциации с писателем, предложил Сипягину.

Тот одобрительно покивал головой, без всякого признака нимба.

По унтерски выдохнув воздух после водки, Рубанов продолжил:

— А ведь я, Дмитрий Сергеевич, почти на 10 лет старше вас. Вам недавно 49 исполнилось, а мне в сентябре — 59 стукнет. Даже грохнет… Весьма серьёзный возраст, — вздохнул он. — Ну что, ещё по единой?

— Бывшего босяка Горького ещё можно понять, но чем недоволен ваш братец и такие как он либералы… За Россию страждут? А на деле, с помощью газет, создали в стране удушающую атмосферу общественного мнения, отрицающего всё православное и патриотическое, и фрондируют отрицательным отношением ко всем начинания императора и власти, — в раздражении, одним глотком опорожнил рюмку. — Кроме критики, сами–то, что делают для народа.., тех же рабочих, например… Только баламутят их. А правительство открывает читальни, организует и поощряет трезвые народные гулянья в парках, нанимает артистов для проведения концертов и спектаклей. Недавно читал отчёты Невского общества устройства народных развлечений. Стараются для простых людей. Проводят танцевальные вечера, открывают народные хоры, летом в парках и скверах устраивают кегельбаны, карусели, гимнастические площадки. Пусть народ соревнуется в силе, ловкости и беге. Да ещё раздают различные призы: сапоги, часы, шапки, гармони. Рабочие это видят и ценят. Интеллигенты и писатели в своём большинстве хотят видеть и видят только всё чёрное… Ага! Полиция разогнала бунтовавших рабочих во время Обуховских событий… Хотя полиция сильнее всего и пострадала. Им и патронов–то, практически, не позволили брать, дабы жертв не было… И я, и полиция, стараемся защитить народ от произвола всяких молодчиков–заводчиков…

— Да ладно, Дмитрий Сергеевич, — несколько усомнился Рубанов.

— Вот, даже вы не верите, — расстроился Сипягин, — что же о других говорить. А московские фабриканты, во главе с Гужоном, обратились к министру финансов Витте с жалобой на московскую полицию, а значит и на меня, за то, что мы поощряем забастовки… — хохотнул он. — Всё оттого, что в Москве господин Зубатов, служащий по моему министерству, создал рабочую организацию для мирного развития рабочего движения с опорой не на Маркса, а на Христа. Интересы государства не всегда тождественны с интересами фабрикантов… И что тут началось… Интеллигенция с пеной у рта стала доказывать, что это «полицейская» организация рабочих. А мы старались дать рабочим образование. Просветить их. Им читали лекции профессора московского университета… Так другие профессора, не стану говорить о вашем брате, стали доказывать, что лекторов, выступающих в рабочей среде, подкупило правительство. Большинство профессоров испугалось за свою репутацию, и отказалось от лекций. Ну конечно… Ведь 19 февраля, в юбилей освобождения крестьян, 50 тысяч московских рабочих, с пением «Боже, Царя храни», вышли на монархическую манифестацию к памятнику Александра Второго Освободителя.

— Плохо то, Дмитрий Сергеевич, что правительство не афиширует свою положительную деятельность, а большинство газет, как вы сами давеча говорили, принадлежат оппозиции, и они выискивают соринку в глазу правительства, подавая это, как бревно, — отставил рюмку Рубанов.

— Вот то–то и оно! — поддержал друга Сипягин. — А Горький воспевает не рабочих, а всяких босяков, лентяев и изгоев… Вот они, современные герои, на кого следует равняться…

— Ха! Лев Толстой давно в холщёвых штанах и лаптях на босу ногу расхаживает, — хмыкнул Рубанов. — Я-то хоть тулуп для пользы дела одел, — оправдал себя под добродушный смех Сипягина.

— Ну что ж, Максим Акимович, давайте выпьем за крейсер «Варяг», вошедший в прошлом месяце в состав Тихоокеанской эскадры, и по коням… То бишь, по домам. Пора и честь знать. Вздремну пару часиков, и в министерство, — оправил ворот егермейстерского мундира, который любил крепче генеральской формы или статского сюртука. — Звание царского егермейстера мне намного дороже и милее сердцу, чем должность министра внутренних дел… Но ежели государь изволил высочайше утвердить.., следует служить, — старчески закряхтел, поднимаясь со стула и вынося своё крупное, неловкое тело из кабинета, дабы попрощаться с Ириной Аркадьевной.

— Когда же, милостивый государь и друг мой, Дмитрий Сергеевич, ещё навестите меня, грешного?

— Когда? — задумался, остановившись в дверях, Сипягин. — Второго апреля должен присутствовать на заседании Комитета министров в Мариинском дворце.., а вот вечерком милости просим ко мне. Угощу, чем Бог послал. Посидим в моей любимой трапезной в древнерусском стиле и поснедаем… Да благоверную возьми. Ибо, кроме моей супруги, её сестра с мужем, Сергеем Дмитриевичем Шереметевым будут… Вишь как получилось, — говорком русского простачка зачастил Сипягин, — он Сергей Дмитриевич, а я Дмитрий Сергеевич… Сколько шуток по этому поводу от своих жён наслушались…

— За прялки их следовало при лучине посадить, — посоветовал Рубанов, на всякий случай выглянув из двери — не слышит ли Ирина Аркадьевна.

____________________________________________

В полдень 1-го апреля, вальяжной походкой, хлыщевато звеня шпорами, в каретное заведение на Бассейной, вошёл красавец–поручик в светло–серой офицерской шинели.

Сняв фуражку и пригладив шелковистые белокурые волосы, он сумрачно глянул на подбежавшего бородатого, в заношенной жилетке поверх ситцевой рубахи, хозяина.

— Ну, милейший, — брезгливо оттопырив губу, произнёс офицер, — и запах у вас тут, — достал белый батистовый платок и помахал перед носом. — Наш полковник вот за эту неубранную кучу навоза, да–да, вон ту, что преет в конской моче, взгрел бы тебя, аспида, по первое число…

— Уберём, ваш высбродь, — закраснел жирной рожей хозяин. — Не извольте беспокоиться. Ах ты подлец, — заорал на подвернувшегося работника, — рази же таким макаром двор убирают. Всю территорию изгадил.

— Это не я, — огрызнулся работник. — Это лошадь изгадила…

— Я те, тудыт твою в копыто, покажу лошадь…

— Цыц! — в свою очередь рявкнул офицер: «Даже воробьи у просыпанного овса во фрунт стали», — отметил он. — Завтра в 12 дня… Точно по выстрелу пушки с Петропавловской крепости, отмытая карета, та, что стоит под навесом, — указал рукой какая именно, — должна находиться на углу Невского и Троицкой.

— Бу-у сделано, ваше превосходительство, отчеканил хозяин, стоя, как и воробьи, во фрунт. — Всё понял?! — рыкнул на работника бородач.

— И кони чтоб лоснились и блестели от чистоты… У-у! — на прощание сунул под бороду хозяина кулак.

На следующий день, карета конечно, запоздала.

«Ну что за бородатая оглобля этот хозяин?» — разозлился офицер и вошёл в кофейную, окнами на угол улицы.

Заказав стакан чаю, чем удивил стоящего за мраморным прилавком приказчика и дремавшего на мягком стуле жирного чёрного кота, офицер пристально вглядывался в окно на сутолоку пролёток и экипажей.

Отвлекла его от этого занимательного времяпровождения, вышедшая из боковой двери пышная черноволосая дама. Встав сбоку от офицера, она тихо, чуть склонившись, прошептала: — Ваше высокоблагородие, не желаете ли незабываемую ночь с француженкой?