Держава. Том 3

– Дорога одна – обойти их по сопке, – указал вверх, на величественный зимний лес, комбат, обращаясь, в основном, к Ковзику. – Ночью пойдём, -решил он. – Метель здесь переждём, люди и так намаялись… Пусть отдохнут. Вы с нами, господа? – глянул на подъесаула.

Тот надолго задумался.

– Одни не пройдём, к тому же у половины казаков лошадей поубивало.

– Как так? – удивился пехотный подполковник. – Специально по лошадям, что ли, японцы стреляли.

– Никак нет, ваше благородие, – встрял в разговор чубастый казак в съехавшей на ухо папахе. – Лежачими лошадями прикрылись и отстреливались, – скрипнул зубами, вспомнив своего рысака.

«Никакой дисциплины у этих казаков», – пожевал губы комбат, но ничего не сказал.

– А склон сопки льдом покрыт, – негромко произнёс Кусков.

– Чего? – переспросил Фигнер.

– Вершина сопки обледенела, – на повышенных тонах пояснил партизану. – Обратно и скатимся как в детстве на санках.

– Потише, господин вольноопределяющийся, – сделал замечание пехотный офицер. – Враг рядом, а вы кричите.

– Услышит он при таком ветре, – стал спорить с ним Кусков.

«Никакой дисциплины», – махнув рукой, пошёл к своим солдатам комбат.

– Это безумие… Ночью лезть через гору, – бурчал Фигнер. – И лошадей бросить пришлось.

– Господин Фигнер, партизанские тропы – ваша стихия, – с трудом бредя по всё сужающейся тропе и глубоко проваливаясь в снег, пытался шутить Рубанов. – Ваш предок внимания бы не обратил на такие пустяки, как обледенелый склон или сломанная нога. Влез бы на одном дыхании.

Утром спустились с горы и немного отдохнули, определяя на слух, в какой стороне раздаётся стрельба.

– Ну вот, Альпы пересекли и гномов не видно, – вошёл в прекрасное расположение духа Фигнер, продолжив после короткой стоянки поход.

– Зато из кавалеристов превратились в пехоту, – ворчал Кусков, подвернувший во время перехода ногу. – Пора бы и привал сделать, – не слишком вежливо обратился к пехотному офицеру.

«Не дисциплина, а чёрт те что», – обиженно засопел подполковник, в сердцах протащив отряд ещё несколько вёрст до брошенной китайской деревушки.

Выставив посты, отдохнули, подкрепившись сухарями, и двинулись дальше, обходя большие деревни, пока не услышали впереди винтовочные выстрелы и не нарвались на полк японских солдат, штурмующих занятое русскими селение.

Не ожидавшие нападения с тыла, японцы были разбиты, и потеряли два пулемёта с боекомплектом.

Соединившись со своими, расположились отдыхать в полуразрушенных фанзах, отрядив чуть не треть живой силы на окраину деревни, где оказались практически нетронутые склады.

– Берите, сколько в силах унести. Пришёл приказ отступать, предварительно уничтожив имущество, – удивлял всех щедростью интендантский офицер.

– Лошадей нет, – страдал казак с папахой на ухе. – Овёс, горы сена и всё сожгут, – набрал муки, риса и мешок сухарей.

– И как всё это потащишь? – изумился Рубанов, с аппетитом грызя сухарь и безразлично глядя то на набитые припасами мешки, то на голые ветви деревьев.

– С вами пойдём, – сидя в фанзе, пили чай с сухарями Ковзик и комбат. – Мищенковский отряд распался, и ваш полк легче найти, чем штаб нашей несуществующей Урало-Забайкальской дивизии. А там видно будет… Может, к Ренненкампфу присоединят. Совершеннейший бардак и неразбериха в армии…

«Кто бы говорил, – осудил подъесаула с его воинством комбат. – На себя бы поглядели, а то – никакой дисциплины-ы», – мысленно поёрничал он.

На рассвете следующего дня остатки батальона мокшанцев воссоединились с полком.

Бои шли уже под самым Мукденом.

– Разрешите представиться, господин полковник – подъесаул Ковзик из отряда генерала Мищенко… А это мои офицеры. Доложите о нас в дивизию, а пока разрешите остаться с вами.

– Командир Двести четырнадцатого Мокшанского полка Побыванец Павел Петрович, – протянул руку подъесаулу, оправив потом окладистую бороду. – Прошу вас представить список личного состава и рапорт о проделанном походе. Русская армия отходит, а мы вошли в состав арьергарда и прикрываем отступление войск из Мукдена, – отпустил офицеров.

Не успели расположиться и оглядеться, как начался бой.

Подошедшие к японцам подкрепления сначала открыли бешеный артиллерийский огонь, а потом пошли в атаку.

Казаки наравне с пехотой сидели в окопах, отстреливаясь от врага.

– Боезапас кончается, господин полковник, – увидел командира полка Ковзик.

– Получен приказ отходить… Патроны взять негде. Начнём пробиваться штыками. Знамя и оркестр – вперёд! – выпрямился во весь рост под несмолкающим обстрелом и разрывами шимоз. – Где капельмейстер? Илья Алексеевич, голубчик, строй своих музыкантов рядом с полковым знаменем. В штыковую, братцы, за мной, – повёл полк в последнюю атаку, не обращая внимания на разрывы снарядов и свист пуль.

Музыканты заиграли марш полка.

– Казаки, братишки, вперёд, – повёл три десятка оставшихся в строю казаков в штыковую атаку Ковзик.

«Так и Аким когда-то с полком пробивался, а теперь мне пришлось», – хрипя пересохшей глоткой «ура», отбивался от наседавших японцев подобранной винтовкой с примкнутым штыком Глеб. – Кусков, не отставай, – махнул рукой другу.

«Полковник уби-и-т», – услышал крики мокшанцев.

Разъярённые пехотинцы потеряли уже ту мысленную грань, что разделяет жизнь и смерть… Были они… И был враг, которого следует уничтожить. А оркестр вдруг заиграл вальс «Ожидание». Уже даже не оркестр, а семь оставшихся музыкантов. Не боевой марш, а лирический вальс… Голос из прошлой жизни… Где остались любимые… Дом… Семья…

И чтоб вновь увидеть всё это надо УБИВАТЬ…

И убивали… Яростно… Безжалостно…

Разум не боялся смерти… Разум в эти минуты хотел убивать… И хотел жить… ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ… И вальс «Ожидание…».

В музыке звучала надежда… Звучала жизнь…

Глеб вспомнил Натали… Её жёлтые глаза… И чтоб увидеть их ещё раз хрипел что-то неразборчивое… Как и другие. Без устали круша штыком человечью плоть… Плоть ненавистного врага…Он полностью познал – что такое ненависть… Что такое – жизнь… И что такое – смерть…

Японцы, столкнувшись с яростным безумием, вначале растерялись, потом стали отходить и, наконец, побежали.

Полк пробился из окружения.

Японцы не решились преследовать этих окровавленных, обезумевших людей, умиравших и убивавших под томные звуки какого-то русского вальса…

– Кусков, живой? – постепенно начал приходить в себя Глеб. – А где Ковзик? – осёкся, увидев как тот, шатаясь от напряжения, тащил на плечах Фигнера. – Давай помогу. Он ранен?

– Уйди! Сам справлюсь..,– с трудом переставляя ноги, нёс на себе товарища, голова которого безвольно моталась на расслабленной шее, а открытые глаза глядели уже в пустую бесконечность…