Держава
Шрифт:
Умывшись, Николай вышел к завтраку в вагон-столовую.
За стол никого из свитских, судачивших за соседними столиками о Ставке и генерале Алексееве, не пригласил.
Быстро и без аппетита глотая пищу, подумал, что следовало бы отварную курицу повару заказать. Поднявшись, общим поклоном ответил на поклоны свиты, мимоходом глянув в окно на заметённую до окон деревеньку и промелькнувшую заснеженную безымянную станцию. Вздохнув, не спеша пошёл в свой вагон.
Ровно в три часа дня синий литерный состав застыл у Царской платформы города Могилёва.
«Как у моего косоглазого друга лицо на морозе
Первым, согласно статусу, его приветствовал Алексеев.
– В штабе конкретно доложите обстановку, – протянул ему руку император.
И тот, к удивлению царя, прежде подобострастно пожал её, а после обнял Николая, поцеловав в щёку.
«Видно соскучился Михаил Васильевич, – подумал государь, брезгливо стерев перчаткой слюну со щеки, и подавая руку генерал-адьютанту Иванову, затем генералу от инфантерии Клембовскому, адмиралу Русину и губернатору, которому с улыбкой сказал:
– Скорее приглашайте к себе, а то ноги в лёгких сапогах замёрзли.
«Прост наш император, как рублевик с его профилем. Прост и демократичен. Серая шинель не вяжется с горностаевой мантией, о которой полковник Романов и думать забыл», – пригласил самодержца в автомобиль губернатор.
Генералы Алексеев с Клембовским расположились в другом автомобиле.
– А теперь, Владислав Наполеонович, на несколько дней следует отрешить нашего венценосного Верховного Главнокомандующего от информации из Питера, – скосив глаза в окошко, негромко произнёс начальник штаба, мысленно сыронизировав: «Просит называть себя Владимиром Николаевичем… Не нравится как тятька с маменькой назвали дитятко».
– Сделаем, Михаил Васильевич. Зачем зря расстраивать главного военачальника, – усмехнулся помощник начальника штаба Верховного Главнокомандующего. – Половину поставленной задачи выполнили – заманили мышь в мышеловку…
– Пока ещё Николай не мышь, а император. Это мы можем в мышей превратиться, а он станет котом.
Посетив в пятницу 24 февраля штаб и выслушав поверхностный доклад Алексеева об обстановке на фронтах, император задумался: «В рапорте генерала совершенно не прозвучало сколь-нибудь важной информации, из-за которой вызвал меня телеграммой в Ставку. Возможно у него в кармане имеется главный козырь, который приберёг на ближайшее время и пока не раскрывает, дабы не волновать меня… Потому и доклад вышел бессодержательный».
Больший интерес вызвал разговор с женой по прямому проводу:
– Ники, у нас одни неприятности. Долго в Ставке не задерживайся, – нервно кричала в трубку Александра Фёдоровна. – Алексей и Ольга заболели корью… Да, да. Корью. А вчера были беспорядки на Васильевском острове и Невском. Из-за того, что нет ржаного хлеба. Белого – в достатке. Но бедняки захотели кушать именно ржаной и потому приступом брали булочные. Вдребезги разбили Филиппова и против них вызывали казаков. Всё это я узнала неофициально. Протопопов только успокаивает. А сегодня начались волнения на Выборгской стороне.
Они не знали, что 23 число считалось Международным
женским днём, и революционеры всех мастей призывали питерских работниц, солдаток и домохозяек выходить на демонстрации и не обращать внимания на полицию, которая не посмеет трогать за все места женщин, запрещая им громить лавки и уносить оттуда припасы.Особенно активную работу проводили примкнувшие к эсерам Бобинчик-Рабинович, Ицхак и Хаим.
– Бобинчик, бабы тебя потому слушают, что внешне ты – вылитый Родзянко: «Жирный, щекастый и такой же дурак», – на всякий случай не озвучил абсурдные мысли хромоногий Ицхак.
Бывший куратор профсоюза щетинщиков Хаим, почесав лысину, лишь язвительно фыркнул.
– Большие люди, – потыкал пальцем в потолок трактира Бобинчик-Рабинович, – велели взбунтовать работниц конфетной и тряпичной фабрик, уговорив их бросить работу и выходить на Петергофский проспект. На «уговоры» рекомендовано выделять бабам по два рубля на нос.
– Девицам, Бобинчик. Ви есть культурный человек, – осудил приятеля Ицхак. – Хотя и чмокаете за едой как некошерный хряк.
– Следите за выражениями языка, уважаемый, – не очень обиделся на замечание Бобинчик. – Я же не виноват, что в этом трактире очень приятная и вкусная кухня с большими порциями. А сказать я хотел следующее… Предлагаю давать этим, как их, девицам, не по два рубля, а по одному. Сэкономленные таким образом средства пустим на дело революции – то есть отдадим мне. Ибо пепел Мордки Бехарера стучит в моём сердце, – постучал кулаком себя в грудь.
– Кого ты сжёг в своём сердце? – перестал жевать Ицхак.
– Книги надо читать… Тиль Уленшпигель так говорил.
– Не знаю такого эсера, как и Мордохая Бехарера.
– Ицхак, ты уже Дмитрия Богрова забыл? Которого царские палачи кокнули за убийство Столыпина?
– А денежки, достанься они тебе, пустишь на ресторации, – дошла наконец до Ицхака неприглядная суть вещей. – Богрова прекрасно помню. А ты молчи, когда тебя не спрашивают, – набросился на жующего Хаима.
– Я и молчу, – сквозь набитый рот с трудом пробубнил тот.
– Вижу, как молчишь… Насчёт денег согласен, – обратился уже к Бобинчику, – под делом революции подразумеваем свои карманы. Вот за такую «экономию» тебя и выгнали из славного профсоюза кожевников.
– Как же не изгнать, коли вместо кожи стали из картона сапоги для армии тачать… Ну-у, делать, – довольно захрюкал Хаим, вытерев жирной рукой лысину. – Следовало переименовать в союз картонажников, – совершенно развеселился Хаим.
– Да и ты щетину неплохо в своём профсоюзе стриг, – напомнил коллеге необидчивый сегодня Бобинчик.
– Ша! Даём бабам по рублю, – решил хромоногий доходяга Ицхак.
– Женщинам! – на этот раз поправил его Бобинчик. – А то выражаемся как русские пьяные мужики. Не будем брать с них пример. У каждого своя голова. Представляете, каким стал бы вкус мёда, если бы пчёлы брали пример с мух и таскали в улей всякую гадость.
Взбаламутить и вывести на улицы женщин им удалось.
На следующий день бывшие бундовцы, а ныне добропорядочные эсеры вдохновляли на бунт шоферов и механиков гаража «Транспорт», а также кабельщиков мастерской Бездека.