Державин
Шрифт:
Опустив руку с пистолетом, Халевин стоял, притаив дыхание, и слушал.
– Да что, вы передохли там, что ли?
– крикнул бас, и в ту же минуту ставня задрожала, гулко ударяясь о стекло, - в комнату брызнула замазка и стеклянные искры.
– Кто там?
– крикнул Халевин, отскакивая от рамы.
– Куда вы стучите? Опились, что ли? Ему ответили два голоса сразу:
– Иван Афанасьевич, отворите дверь, все наши хлопцы разбежались, стучим, стучим, никак достучаться не можем.
– Это я, я!
– услышал Халевин второй голос.
– Я, капитан Балахонцев! Беда, Иван Афанасьевич! Злодеи-то
Халевин осторожно положил пистолет на стол и отпер ставни.
Чадный огонь факелов ударил ему в глаза, и он на минуту закрыл их.
Странная картина представилась ему.
На улице, почти перед самым окном, стояла телега, покрытая серым холстом, доверху нагруженная каким-то скарбом и дважды - вдоль и поперек перетянутая веревками. Около нее трудились какие-то ящики, разрозненные части орудий и с десяток ружей, сложенных на земле. Несколько поодале от этой странной клади, не то охраняя ее, не то ожидая каких-то приказаний, стояла, тихо переговариваясь, небольшая кучка людей. При сером свете наступающего утра Халевину показалось, что он может различить неясное сверканье мундиров и синий отблеск штыков.
Это была часть регулярной пехоты.
Капитан Балахонцев, в полушубке, в тяжелой меховой шапке, стоял около окна, и его протянутая рука заметно дрожала.
Мутный свет факелов вновь приблизился, запрыгал по желтому снегу, и при свете его Халевин увидел спутника Балахонцева. Это был казначей полка Иван Семенович Пунин - краснобай, картежник и лихой рубака. Время от времени он зябко передергивал плечами, и тогда рот его кривился в гримасу. Очевидно, кроме всего прочего толстяку было изрядно холодно, и он только сдерживался, чтобы не залязгать зубами. Впрочем, не было видно, чтобы он трусил.
Дураком и трусом был один Балахонцев.
– Отворите дверь, - крикнул Пунин, - надо переговорить.
Когда, шаря руками в темноте и натыкаясь на мебель, Халевин вышел в коридор, его поразило безлюдье дома.
Дом стоял огромный, пустой и гулкий. Только в людской на диване, как-то по-особому подвернув под себя ноги, спал смертельно усталый за день, а может быть и пьяный, приказчик.
Не будя его, Халевин пронесся дальше. Второпях он позабыл взять с собой огня, и ему пришлось порядком повозиться у наружных дверей, прежде чем он справился с хитрым затвором.
Фыркая и хрипя, в синем облаке морозного пара ввалился Балахонцев, а за ним казначей.
Балахонцев был бледен той особенной землистой бледностью, которую Халевин не раз наблюдал у солдат, возвращающихся с фронта. Казначей сдерживался, но по сизому лицу, искусанным губам и руке, судорожно спрятанной в карман (другую он протянул Халевину), было ясно, что и ему не по себе.
– Вот, я говорил, - сказал Балахонцев хрипло, - я сто тысяч раз говорил и писал в Москву, я докладывал его высокопревосходительству Кару; я писал его высокопревосходительству Бибикову, я письменно припадал к ногам ее императорского величества, - я говорил им всем, что с гарнизоном, который сам смотрит, как бы предаться злодею, мне делать нечего.
Он вдруг закашлялся и махнул рукой.
– Все несчастье именно в гарнизоне, - сказал рассудительно казначей. Гарнизон мал и неверен, - прелестные листы, разосланные злодеем, оказывают непреодолимое действие на слабые умы
солдат. Надо бы было сюда прислать сибирских пехотинцев или петербургских гренадеров.– А что мы можем сделать сейчас с нашими силами, - крикнул Балахонцев.
– Только одно - нагрузить на телегу архивы государственные, взять денежные ящики, собрать ружья и...
– Ибо, если мы погибнем, - предупредительно пояснил казначей, - какая будет из того польза всемилостивейшей нашей монархине.
– Нет, - сказал Балахонцев важно, - напротив того, мы уезжаем, чтобы до конца выполнить долг присяги.
– Подождите, господа, - сказал Халевин, - я все-таки ничего не понимаю.
Тогда заговорили сразу оба.
Как это Халевин ничего не знает? Пугачев со своими войсками стоит за тридцать верст от города. У него пушки, бомбы, тысяч двадцать войска, и он идет на Самару, мутя крестьян и вешая помещиков. Все поселки, предместья и деревни уже находятся в его руках. Вешают же помещиков киргиз-кайсаки с вырванными ноздрями и клейменым лбом. По-русски они не понимают ни бельмеса, так что моли их не моли, все равно.
– Позвольте, позвольте, господа офицеры, - рассудительно сказал Халевин, - да разве прилично офицерам, узнав о нашествии злодейского атамана, бежать, бросив город беззащитным и безоружным. Наше дело - умереть, не дрогнув и не сдавшись. Петля ли, штык ли, топор ли палаческий, - все смерти одинаковы перед отчизной. Подумайте, - крикнул Халевин, поднимая руку, - прилично ли гвардии офицеру, увозя архивы и ящики денежные, увозить в то же время и персону свою, заранее петле и мечу обреченную? Сомневаюсь!
Пунин пожал плечами и ничего не ответил. Балахонцев бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и пожал плечами.
– Верность долгу присяги - есть первейшая доблесть дворянская, - сказал Халевин нравоучительно.
– Умереть за отчизну - есть ли где жребий прелестней?
– Там, на дворе, - хмурясь, перебил его толстяк, - ждут лошади. Для вас мы тоже заготовили повозку. Берите жену, бумаги и...
– Итак, вы все-таки покидаете город?
– спросил Халевин удивленно.
– Без боя, без одного выстрела, без сопротивления... Воля ваша, но я что-то не пойму.
Балахонцев молчал.
– Город имеет бастионы. Он вооружен пушками, его гарнизон достаточно силен и многочислен, чтобы выдержать недельную осаду, а вы покидаете город.
Из спальни, шатаясь от сна и держась рукой за стену, вышла жена, сзади шел слуга, неся подсвечник. Халевин подошел к нему, вырвал из его рук свечу и поставил на сундук. Потом подошел к жене и положил ей руку на плечо.
– Милая, - сказал он, - собери самые нужные вещи и садись в карету - ты поедешь с господином Балахонцевым, он был так любезен, что приготовил все нужное.
– А вы?
– спросил Балахонцев, смотря на Халевина широкими от страха и злобы глазами.
– А ты?
– спросила жена, подходя к Халевину и беря его за руку.
– Разве ты не поедешь со мной?
Он хотел ей ответить, но через плохо прикрытую и дымяшуюся от морозного пара дверь раздался визг полозьев по снегу и сиплый голос ямщика.
Это везли на подводах бумаги архива государственного.
Потом вдруг резко и четко зазвенело железо о камень мостовой.
Тронулись пушки.