Державин
Шрифт:
— Любопытно, друг мой. Расскажи-ка о себе коротко...
Державин уехал, пробыв у Бибикова около часу, ощутил приязнь и ласку вельможи, но так и не дождался от него никакого обещания.
Огорчённый, зашёл он ввечеру в полковую канцелярию, которая помещалась неподалёку от его покойников на Литейной, и встретил у ворот шестнадцатилетнего капрала Василья Капниста [26] , недавно переведённого из Измайловского полка в Преображенский. Он успел уже полюбить этого живого, остроумного и образованного полтавчанина, отец которого, выходец из греков, в год рождения
26
встретил у ворот шестнадцатилетнего капрала Василья Капниста... — Капнист Василий Васильевич (1758—1823), поэт, драматург. Автор антикрепостнической «Оды на рабство» (1783; издана в 1806), сатирической комедии «Ябеда» (1798).
— Гаврило Романович, дорогой, что невесел? Ай журба какая напала? — стремливо обнял Державина тоненький живоглазый и горбоносый капрал.
— Не везёт мне, дружок! — махнул тот рукой. — В кои-то веки понадеялся на фортуну! Да рази её ухватишь, когда у этой капризной грации затылок голый! Просился в команду генерал-аншефа Бибикова, но, видать, не судьба...
— Примай свою судьбу без ропота, — не по-детски серьёзно сказал Капнист. — Постой, постой! Разгони хмару — ведь тебя в канцелярии ожидает какой-то приказ...
Гаврила опрометью бросился в полковую избу.
«Лейб-гвардии прапорщику Державину велено явиться назавтра к его высокопревосходительству и российских орденов кавалеру господину Бибикову...»
Генерал-аншеф при новом свидании говорил мало:
— Через три дни быть готовым к отъезду в Казань!
2
Как обрадовалась, расцвела и даже помолодела матушка Фёкла Андреевна! Не знала, куда усадить, чем потчевать дорогого гостя, и не могла на него наглядеться.
— Не обессудь за недостаточностью моей, сам знаешь, всё нынче кверху тормашками пошло! — Фёкла Андреевна сокрушённо махнула рукою. — Из именьиц в этакую смуту ничего не дождёшься!
Но стол был обилен домашнею снедью: на оловянных блюдах и талерках солёные огурцы и солёные сливы, капуста топаная, подовые пироги кислые с сыром и с груздями, копчёное мясо, приготовленное с деревянным маслом, чесноком и луком, караси с бараниной, душистый мёд (место, где стояла Казань, издавна было пчелисто), в кувшинах — полпиво, квас, сбитень...
— Ты что, подлец, подстылое принёс! — внезапно крикнула Фёкла Андреевна дворовому подростку, привычно награждая его крепким подзатыльником. Тот поглядел на барыню злобным волчонком и молча скрылся в поварню, унося блюдо пилава с бараниной.
— Вот, возьми их! — вздохнула Фёкла Андреевна. — Почитай, вся дворня от рук отбимшись ходит, только и норовят господ обмануть, да всё о какой-то воле промеж собой толкуют. Дался им Пугач! Да это непременно и не имя, а прозвище — дворян пугает. А имя... — Фёкла Андреевна оглянулась, хотя в низкой горнице, кроме них, никого не было, и зашептала сыну на ухо: — Отписала из Москвы сестрица моя Фёкла Савична, что Пугач
этот есть на самом деле беглый казак Черняй...— Эти ростобары я в Москве уже слышал, — хмуро ответил Державин. — Ты расскажи лучше, что делается в городе.
— Что деется? Ворота боишься отворить! Вона и куры-те взаперти переглохли! Понаехало к нам в Казань гостей со всех волостей — деревеньки свои оставили, сидят трясутся. Это вот сейчас духом чуть воспряли, как государыня назначила сюда главнокомандующим господина Бибикова. Наши дворяне, чать, помнят, как он удачно и без лишних жестокостей усмирил бунт на уральских заводах. Сказывали тогда, сослал всего двадцать заводских крестьян...
Она ходила за ним и всё говорила, рассказывала, рассказывала — о людях, им позабытых или вовсе неизвестных, о пустяках, что запали в душу.
«Отвык я от матери», — подумал Державин, сам казня себя за эту кощунственную мысль. А она-то всё старалась угодить, услужить ему — и всё невпопад.
— Постой, матушка! Никак стучит кто в ворота! — перебил он Фёклу Андреевну.
— Да это небось гвардейские офицеры куролесят, что приехали до тебя в Казань от господина Бибикова.
— Лунин с дружками?
— Да кто их имена знает! Чуть не силком заняли, веришь, духовную семинарию, потеснили самого архимандрита Любарского, да и предались удовольствию святок. — Она перекрестила толстое своё лицо. — Истинно ни стыда ни совести...
По-утиному переваливаясь, Фёкла Андреевна засеменила к двери, на ходу надевая пуховый оренбургский платок, и почти тотчас же вернулась в сопровождении занесённого снегом до самых бровей здоровенного мужика в хорошем тулупе.
— До вашей, барин, милости... — густым басом сказал мужик, сымая заячий треух.
Державин признал в нём Ивана Серебрякова.
— А, старый знакомый!.. Добро ли поживаешь?
— Что тебе, ваше благородие, сказать... — опустил Серебряков глаза в пол. — Попам да клопам жить добро...
— Ну, раздевайся, садись к столу, гостем будешь.
С полчаса прапорщик наблюдал, как насыщался Серебряков, подметая всё подряд — пироги, мясо, пилав... Наконец прожора утёр седую, с причернью, бороду, испустил ртом воздух из желудка и, отдуваясь, нагло сказал Фёкле Андреевне:
— Пиво-то у тебя, хозяйка, с прокиселью, да и квас перестоялый...
«Вот пролаза!» — с некоторым даже восхищением подумал Державин и остановил возмущённую Фёклу Андреевну:
— Не мешай нам, матушка. Пойди-ка лучше по хозяйству...
Оставшись в горнице вдвоём, оба некоторое время испытующе глядели друг на друга, словно проверяя, кто чего стоит. Рябое лицо Серебрякова оставалось невозмутимым даже тогда, когда Державин спросил:
— Ну как, отыскали запорожские сокровища?
— Куда там! Отыскал осётр дожжа в поле лежа... — загудел Серебряков. — Отправились мы, не хуже, втроём на Днестр за кладом, да товарищи мои больно робки оказались. Вишь ты, рак не рыба, нетопырь не птица, а пёс не скот. Как стретились нам войски турецкого фронта, так господин Максимов в труску ударился: искать-де больно опасно, повернём назад. Вот мы с Максимовым и вернулись ко своим дворам в Малыковку. Он, чать, податься в Москву убоялся...
— А Черняй? — привстал Державин.
— Эх, барин! Да что с ним делать, с Черняем-то? Разбойник, не хуже, живой покойник! Отпустили Черняя, — блеснув недобрым взором, неохотно пробурчал Серебряков.