Державы Российской посол
Шрифт:
– Болтают, – отозвался Борис. – Ветер носит…
Было известие – царевич выехал из Санктпитербурха за границу, к отцу. Не прибыл, находится неизвестно где. Куранты молчат, предоставляя простор слухам. Подался к чужому суверену? Этого Борис постигнуть не мог, не хотел, – подобного в России не случалось. Предался литовцам князь Курбский, при Грозном. Но наследник престола!.. Повернул в Суздаль, к матери, спрятался в обители? На него похоже…
Звякнула склянка, упавшая на пол, затем стекло поставца, из которого посыпались чашки, блюдца, ложки – парадный сервиз хозяев дома. Арескин, отлетев, вдавился туда спиной. Петр встал с постели, наступал
– Говори! Клещами вытяну…
Не надо бы повторять ложь, но черты царя уже исказила судорога, и Борис сказал: врут, будто царевич в Вене, у цесаря.
– Врут, Петр Алексеич, врут, – твердил он, силясь отвратить припадок.
– И мне тоже, пруссаки… У цесаря он, у цесаря… А, как считаешь?
Речь прервалась, Петр зашатался. Вдвоем подхватили под руки, уложили. Арескин вытер пот, выступивший на лбу больного, охая, подобрал осколки стекла.
– В Гааге небылиц не огрести, – и Борис выдавил смешок. – Будто в Сибирь сослан царевич.
Потом Борис выпытывал у ближних царских людей – канцлера Головкина, подканцлера Шафирова, – может ли статься, что Алексей у цесаря, правдоподобно ли? Точных известий нет. Возвратившись в Гаагу, посол пытался вызвать на откровенность австрийцев, – напрасно, воды в рот набрали.
Арескин умолял молчать при царе об Алексее. Горячка, питаемая бедой, разлютовалась, обрекла на долгий постой в купеческом доме. Чтобы отвлечь царя от тяжелых мыслей, Арескин поил пациента декохтами под прибаутки шута, крутил музыкальный ящик, повесил над постелью двухмачтовый фрегатик с полной оснасткой и вооружением.
Но нельзя было уберечь царя от невзгод, следовавших в ту зиму чередой.
Императору курьер помчал просьбу: буде царевич в его владениях, то приказал бы отправить, «дабы мы его отечески исправить для его благосостояния могли». Молва повсюду указывала на Вену как убежище отступника. Император медлил с ответом, наконец политесно отказал. Он-де благими наставлениями позаботится, чтобы светлейший принц сохранил отцовскую милость, и неприятелям его не выдаст.
Между тем Герц, множа свои хитросплетения, уже советовал Карлу шведскому переманить беглеца к себе. Барон жаловался потом – король, решительный на поле битвы, но нерасторопный в политике, упустил важный шанс.
Куракина в Гааге пуще недугов простудных донимал стоустый шепот – против царя, в Москве и в полках, зимующих в Мекленбурге, зреет возмущение. Царь опасно болен, а в числе его свиты есть сторонники Алексея. Быть может, Куракин, родственник царевича…
Изволь же, посол российский, подавлять злоязычие презрением, не проявить ни печали, ни послабления в демаршах!
Шатонефу сообщай чуть не каждодневно о здоровье царя, успокаивай – угрозы для жизни нет. Внушай непрестанно, что поступок Алексея царя не сломит, трон его не поколеблет и переговоры с Францией должны идти курсом прежним.
Регент Шатонефу написал:
«Дайте понять царю, что я рассматриваю его пребывание в Голландии как возможность договориться о прямой корреспонденции между нами и о взаимовыгодной коммерции. Вы можете также поставить в известность министров царя, что я не откажусь принять в эти сношения тех его союзников, которые этого пожелают».
Ура, лед двинулся!
Холодом пахнуло из Вены, зато на стороне французской потепление – вопреки стараниям Дюбуа.
Год 1716-й минул, передав новому году
предприятия незавершенные, замыслы подспудные.Альберони продолжает плести свою сеть, Герц носится по Европе, иногда путаясь в собственных интригах, попадая в свою же ловушку.
Новый год принес торжество Дюбуа. Договор, поглощавший его усилия, подписан. Англия, Франция, Голландия гарантируют взаимно условия Утрехтского мира. Регент вышлет кавалера Сен-Жоржа за Пиренеи, велит срыть до основания фортеции Дюнкерка, прекратить работы в Мардике. Зато Англия защитит французский трон от притязаний со стороны испанцев, а это и составляет главный интерес орлеанца.
Георг, поздравляя аббата с успехом, пишет ему:
«Стенхоп подтвердит Вам мою радость по поводу соглашения… Если бы я был регентом Франции, я не оставил бы Вас в должности государственного советника. В Англии Вы были бы через три дня министром».
Шатонеф выслушал поздравление царя, высказанное Куракиным.
– Его величество ничего так не желает, – добавил посол, – как распространить доброе согласие на всю Европу.
Январь одел ледком каналы. Смельчаки расчертили хрупкую синеватую поверхность коньками. В ассамблеях публика жалась к каминам. Зима, сковавшая акции военные, замораживала и демарши дипломатические.
И вдруг – новость. В начале февраля царю, еще палимому горячкой, доставили депешу из Лондона, от резидента Веселовского.
«Четвертого дня приключился здесь случай чрезвычайный и очень полезный интересам Вашего Царского Величества, а именно: по королевскому указу шведский министр при здешнем дворе Гилленборг в доме своем арестован, вся переписка его забрана и отнесена в тайный совет; в тот же день арестованы три человека из партии тори и отправлены чиновники для арестования многих других лиц по областям, также посланы указы во все гавани, чтобы не выпускать ничего без паспорта от государственного секретаря, а в адмиралтейство послан указ, чтобы немедленно были вооружены двадцать три корабля».
Заговор раскрыт, шведский посол уличен в связи с друзьями претендента, обнажен план свержения Георга.
«Было положено, что в начале марта от 8 до 12000 шведского войска высадятся в Шотландии и соединятся с партией претендента».
У Георга, стало быть, полный разрыв с Карлом, а может статься, и война… Больной повеселел, оттолкнул Арескина с декохтом.
– Недаром я за Карла пил, – слышь, Арешка! Никакой ценой не купишь, что он сам натворил.
Куракин не разделял восторгов, раздававшихся в Амстердаме, в царской ставке. Подобные казусы в анналах Европы ординарны и на ход гистории влияли не всегда. Еще вопрос, как обернется сия заваруха… Куракин был за Ламаншем и представлял себе, сколь дотошно разбирают в тайном совете переписку шведа, сколь усердно разгадывают цифирь и вылавливают адресатов.
И точно – вскоре докопались до самого сокровенного. Открыли, что за «Дадли» обнадеживает шотландцев от имени «Бакли», то есть царя.
Пришлось Веселовскому подавать «оправдательный мемориал», публиковать его на английском и на французском языках, «для показания всему свету». Дескать, царь ни претендента, ни посланцев его не принимал, что было правдой. Арескин же только лечит и в государственных делах не участвует, что было полуправдой. Писем лорду Мару не писал, что было вовсе неправдой. Но, на счастье, подлинный документ, из-под пера лейб-медика, видимо, не отыскался, он же – сказано в мемориале – заявил о своей невиновности под присягой.